— Про что рассказывать?
— Про що хочешь. Сам выбирай.
Володя встал, весь как-то вытянулся, напряг шею, тряхнул руками, точно хотел выпорхнуть из отцовского кителя, и начал немного нараспев:
Не називаю її раєм,
Тії хатиночки у гаї
Над чистим ставом край села.
Мене там мати повила
І, повиваючи, співала,
Свою нудьгу переливала
В свою дитину… В тім гаю,
У тій хатині, у раю,
Я бачив пекло…
— Молодец. Он, як складно! — не удержался дед Мирон, чтобы не перебить Володю в благодарном порыве. — Дальше диктуй.
Володя продолжал:
…Там неволя,
Робота тяжкая, ніколи
І помолитись не дають.
Там матір добрую мою,
Ще молодую, у могилу
Нужда та праця положила…
Он запнулся, будто позабыл слова…
— Нужда та праця положила, — тихо повторил дед Мирон. — Диктуй, диктуй. Слухаю.
Дальше было — про отца: он тоже не вытерпел тяжкой доли, умер на панщине, а дети пошли по людям, расползлись, «мов мишенята».
А сестри! Сестри! Горе вам,
Мої голубки молодії,
Для кого в світі живете?
Ви в наймах виросли чужії,
У наймах коси побіліють,
У наймах, сестри, й умрете!
В этом месте Володин голос от волнения потерял опору и чуть не сорвался. Володя перевел дыхание.
— Все, конец? — грустно спросил дед Мирон. — Може, дальше есть? Повспоминай.
— Ага, есть, — подтвердил Володя. — Сейчас… Дальше так:
Мені аж страшно, як згадаю
Оту хатину край села!
Такії, боже наш, діла
Ми творимо у нашім раї
На праведній твоїй землі!
Ми в раї пекло розвели…
Володя вдруг замолк.
— Больше не знаю… забыл.
Но дед Мирон был и тем доволен.
— Складно, — похвалил он стихи, а заодно и чтеца. — Ач, як складно, господи! Хто ж придумал такое?
— Шевченко, Тарас Григорьевич, — сказал Володя.
— Велыкая людына, — вздохнул дед Мирон. — И мудрая… О-хо-хо, життя ты наше, життя…
Несильный, но внезапный ветер взметнулся, потрепал прибрежную осоку, прошумел по камышам — где-то там же опять и затаился… Близко у камышей, отдельно от стада, ходили три коровы. Две красные, каких в гурте было больше всего, третья — рябая, черно-белая, одна такая в гурте. Юрка заприметил ее сразу, еще утром: рябая все время держалась особняком, будто нарочно хотела показать, что она особой масти. И далеко не отбивалась, но и стадо к себе не подпускала.
— Куды она их тянет? Заверни рябую, Юрко, — попросил дед Мирон.
Размахивая хворостиной, Юрка побежал заворачивать:
— Гей, гей! А ну, назад, рябая.
Обратно он пошел по берегу. Всегда любопытно заглянуть в таинственную, скрытую от глаза глубину речки; может, рыбешка где промелькнет; а может, кроме рыбы, раков, жуков и лягушек там живут и еще какие-то, неведомые тебе существа. Поди знай… В воде что-то блеснуло. Юрка остановился… Нет, не рыба. Это ч т о - т о было неподвижным. Подошел ближе. Винтовка!! На дне речки — теперь уже ясно различимая — лежала боевая винтовка. Целехонькая: ствол, затвор, ложа — все как есть.