В те последние свои годы он был бригадиром колхозных скотников. Откормочный гурт они пасли — бычков — бурунов подращивали, нагуливали для мясопоставок. И, не ровен час, велели им тогда, в самом начале зимы, до срока сдать из гурта сто пятьдесят бурунов — отогнать в райцентр, на бойню. Туда не ближний свет — почти сто километров, и больше половины пути — по тайге. Дорогой надо было не то три, не то четыре раза реку по льду переходить. А лед к той поре толком еще не окреп, не заматерел, — долго нежило забайкальскую тайгу затяжное осеннее тепло, весь октябрь не было снега, и позднее обычного встала река. Первый раз, мужики сказывали потом, они перешли с берега на берег благополучно, хотя лед и трещал, прогибался. А в другом месте он, видать, оказался неверный, с промоинами исподнизу, — на середке проломился, буруны ухнули в воду, сбились кучей, заревели, полезли один на одного и стали тонуть. Евстигней, говорили, первый соскочил с коня и кинулся заворачивать, спасать бычков, да и сам не уберегся — попал промеж них, угодил в пролом, и его накрыла льдина. Моментом это случилось, ничем пособить ему не успели…
Полтора десятка вздутых бурунов-утопленников пронесло весной по реке. Только в начале мая, далече от гиблого места, на которое Глашиха ездила зимой глядеть как на могилу мужа, уже не чая и мертвым его увидеть, нашли с краю каменистой косы, у шиверы, тело Евстигнея. На моторной лодке приплавили в Ключи. Тут Глашиха заново пережила, перестрадала вдовье горе, со всей бабьей самозабвенностью оплакала своего Евстигнеюшку. Миром, честь по чести, в присутствии колхозного руководства воздали последний долг погибшему, предали прах земле и потом, как водится, в его же, Евстигнеевой, избе помянули отошедшую душу…
Вот так, двадцать лет назад, не в войну жестокую, а уже после нее, в мирное время, когда жить бы да радоваться, — негаданно и несправедливо овдовела она, Ульяна Глашина, в девках — Агапова. И простая, проще некуда, мужнина фамилия сбереглась, продолжилась в обиходном, нисколько не обидном для Ульяны прозвище. Иначе, как Глашихой, ее в деревне никто не называл, собственного имени у нее словно и не существовало больше, и она давно к этому привыкла. И то, чего не успел, не доделал в колхозе Евстигней, взялась тянуть одна, сколько хватало сил да терпения: и за телятами ходила, и дояркой не один год была — медаль заслужила, и поварила трактористам на полевом стане, и сама сеяла, когда сеяльщиков не хватало, и сено каждое лето косила, гребла да метала, и в кедровник, во хребты забиралась орехи колотить, и даже наравне с мужиками подряжалась на лесоповал, потому что там хорошо платили. А иначе — как же? На ту маломальскую пенсию, что ей и детям назначили за потерю кормильца, было бы не прожить.