— Садись, Танюша. Ты не очень устала? Прости, что так далеко тебя завел.
Она улыбнулась в ответ: да, немножко устала, ее сердце уже не для дальних прогулок, но это ничего, пусть он не волнуется, ей хорошо.
Николай Сергеевич насобирал хворосту, разжег костер, повесил над огнем котелок с водой. Татьяна Львовна достала из сумки помидоры, масло, сахар, бутерброды с тушеной говядиной и сыром. Она сидела, поджав ноги, в легком вишневом платье, темно-синей вязаной кофточке, наброшенной на плечи, голова повязана белым газовым шарфом. Кофточка соскользнула с плеча, и Татьяна Львовна, чуть запрокинув голову, легким движением руки поймала ее, но тут же отбросила в сторону.
— Ведь тепло, правда, Коля?
И Николай Сергеевич вдруг увидел ту, прежнюю Танюшку, Татьяну — легкую, стремительную, певучую, которая летела к нему на луг, когда он с дедом косил, метал сено, прибегала в кузницу, где он работал с одноглазым кузнецом дядей Мотей — суетным и насмешливым мужиком. Танюшка подолгу стояла в широких дверях и смотрела, как Коля ухал тяжелой кувалдой. Да, это потом он весь высох, заострился и грудь впала — потом, в немецких лагерях, когда ему отбили легкие. А в молодости он был мускулистый и крепкий, на деревне слыл добрым молотобойцем. Правда, лицом он не вышел, и все удивлялись, что Таня полюбила его. Он и сам удивлялся. Таня — красивая, песенница, с косами черными, когда он уехал строить город в тайге, часто ему писала, а вскоре пришла к нему навсегда… Давно ли это было?.. А вот уж он — совсем не тот молодец, что махал кувалдой, и Танюшка словно угасла. И как мало они были вместе! Таня родила девочку, и пришлось отправить ее в деревню, к матери. Он поступил на рабфак, а в тридцать девятом его призвали в армию. Воевал в Финляндии. Ненадолго вернулся домой — и снова проводы. На Отечественную… Попал в окружение. Плен. Три года лагерей. Чудом выжил. Дождался освобождения. И вдруг по какому-то навету свои же взяли под стражу…
Но о себе он меньше думал. Вот легко ли было Танюше одной? Полжизни одной! Да двое детей на ее руках. Мыкалась она, как птица, потерявшая пару, одна детей вырастила: дочка теперь на Сахалине, сын — в Антарктике. В бесконечных заботах увядала ее красота, а он, Селезнев, ничем не мог помочь, не мог ее поберечь… «Человек рождается для радости», — вспомнил он чьи-то слова. Как замечательно, как справедливо сказано! А много ли ему этой радости отпущено в его короткой жизни? И бережем ли мы эту радость? В себе самих, друг в друге и друг для друга?
Его мысли прервал негромкий плеск на реке. Николай Сергеевич бросил в огонь сучок, поднялся. В устье речки, на отмели, стоял мужчина в зеленой куртке и высоких резиновых сапогах. Он держал спиннинг, крутил катушку.