Он и сегодня, поглядывая с кровати в окно, нетерпеливо ждал, когда солнце поднимется повыше, натопит в приземье тепла, чтобы можно было из тесноты стен, из-под крыши выбраться на волю и видеть горы, таежную ширь, безбрежные небеса над головой, видеть улицу, на которой вырос и состарился, а если кто из мужиков мимо пойдет и не погнушается, подсядет к нему, — то и словом перемолвиться, хотя бы ненадолго забыть хворости, свое одиночество и невеселые думы… Дед Митроха подался вперед, опустил ноги долу, опять велел себе:
— Ну все, вставай, шевелись, не то и ходить разучишься.
Он давно привык разговаривать сам с собой. Ведь с утра до вечера, день за днем, неделя за неделей — один в избе. Сын, Васька, — колхозный механик, не рядовой — главный, вскорости после техникума назначили. Опыта, конечно, у Васьки маловато, но хватка хозяйская есть, не занимать и старания. Вечно спешит, вечно заполоханный. Чуть свет подхватится, скорей, стакан чаю и — в бега до самого вечера. То ремонт у него, то посевная, то сенокос, а за ним — уборочная, то корма возить надо, то горючее на исходе, — кутерьма круглый год, не видно ей ни конца, ни краю. А машины, хоть собственные жилы им отдай, никогда не бывают все на ходу: запчастей к тракторам, комбайнам, инвентарю всякому как не было — так и нету, Васька язык на плечо — и догоняет их по всему району и даже в области. У невестки, Ефросиньи, — своя работа, свои хлопоты. Встанет пораньше, истопит печь, завтрак приготовит, выгонит корову, теленка напоит, свинье с двумя поросятами унесет ведро мучной болтушки, поставит в жар щи варить на обед — сразу кладет в чугунок, заливает кипятком и мясо, и картошку, и квашеную капусту, подметет в избе, мигом оденется, на руки — сынишку, двухлетнего Егорку, и тоже трусцой — в ясли. Там и останется, потому как нянькой она у деревенских ребятишек. А деду теперь одно — домовничать, сидеть в избе сторожем, покуда еще глаза глядят.
Старик ступил на гладкий, светлой охрой выкрашенный пол. Покряхтывая, враскачку протопал из передней комнаты в кухню. Повздыхал, чуя, как постреливает, будто исподтишка ширяет в коленях и лодыжках. Нет, не ушла липучая болезнь, а только затаилась опять и не уйдет никогда, а будет конать его до последнего часа, до гробовой доски. Он постоял в рассеянности, соображая, чем бы себя сегодня занять. Когда-то и плотничал, и шорничал, и кроил ичиги, и сети плел, и лучшие в деревне туески делал. Обидно: все это куда-то ушло, померкло. Пальцы чужими стали — не слушаются, не держат никакой инструмент, а того хуже и горше — пропал у него в последние годы интерес ко всякому ремеслу, которым прежде искусно владел и гордился, людей дивил и радовал.