— Пора уж, наверно, второй раз почаевать, а? — спросил себя дед Митроха. Подумал: «А потом бы лодку не мешало проверить и кой-где просмолить. Хватит ей скучать под стайкой, пора и на берег».
Корявой широкой ладонью потрогал самовар на столе, — остыл он с утра, был чуть теплый, дотлели в нем угольки. Но в горячей печи — полный чайник и готовая густая заварка: уходя в ясли, Ефросинья всегда о том позаботится. Хлеб и сахар — на столе, прикрытые полотенцем. Старик взял с полки кружку, по привычке посмотрел в окно, обращенное к реке, — она стороной, под скалами, обегает нижний край деревни, — и прямо напротив изб, за сырой открытой низиной, увидел на берегу курьи аиста. То был необычный, черный аист — не только в здешних местах редкая птица.
— Прилетел! — вырвался у деда Митрохи тихо-радостный возглас. — Ах ты ж, господи боже мой… Вернулся, прилетел до дому!
Минуты две-три он не мог оторваться от окна, потом словно очнулся, поставил — нет, почти кинул — кружку на стол, тут же забыл про чай и про боль в ногах, засуетился, натянул сапоги, надел шапку, телогрейку, обмотал шею волосатым шарфом — простужаться ему никак нельзя, любая простуда начнет опять кости ломать, — и поковылял на улицу, все приговаривая:
— Прилетел, касатик. Прилетел! Молодец-то какой. Ах молодец, господи боже ты мой.
Изба деда Митрохи стояла на взгорке, чуть особняком от других, — полвека назад сам выбирал место под сруб, надолго выбирал, на всю жизнь, — мокроватая низина, курья вдоль песчаного крутояра, луг за нею и дальше — изгиб реки хорошо отсюда видны. Выйдя за ограду, старик остановился перед палисадником, точно завороженный, точно сызнова увидел позабытое диво, которое вдруг вернулось к нему. Он блаженно улыбался — тайком, сам себе. В его темных, обычно грустных, полных усталости и мудрого сострадания ко всему сущему, глазах мерцали теплые, счастливые огоньки. И не такими глубокими, резкими выглядели морщины на сухом, смуглом лице. Губы шевелились едва заметно — шептали что-то. Вслух старик опять повторил:
— Прилетел… — Помолчав, произнес громче: — С возвращением! — И помахал аисту рукой.
Конечно, дед Митроха понимал, что его слова для аиста — чуждый звук, такой же бессмысленный, как рокот реки на перекате, и что стариковская, да и вообще ничья, благодарность аисту не нужна, — вовсе не за этим, а по вечному, изначально заложенному в него природой инстинкту, необоримому зову вернулся он домой, в родимую долину — туда, где однажды проклюнулся на свет, увидел солнце, где вырос, поднялся на крыло и сам свил гнездо, как делали это и его родители, и до них — тысячи птиц, которые с незапамятно далеких времен выбрали себе для жизни, воспитания потомства сибирскую тайгу, раздольные пади между суровыми хребтами. Почему выбрали? Этого нам, людям, никогда не узнать… Большой и голенастый, немного забавный с виду, аист медленно похаживал по камешнику, вдоль самой кромки курьи: черные бока, белая грудь, будто обтянутая рубашкой, длинные красивые ноги — тонкие, как тальничины, и такой же красивый, завидно внушительный клюв-кайло. Вышагивал он степенно, с достоинством, поворачивался неторопливо и важно: то забредал в воду и, низко опустив голову, отыскивал корм, то выходил на берег и старательно отряхивался, перебирал маховые перья, то замирал ненадолго — словно прислушивался в ожидании.