Жалел аиста и дед Митроха, а в нем — словно бы и себя самого, тоже одинокого, тоже неприкаянного вдовца. Затяжная тоска начинала губить деда, когда с морозами, перед снежным ненастьем, аист улетал далеко к южным морям и сразу пустели, утрачивали что-то очень дорогое и неотделимое от них берега реки, луговина, камешник около курьи. Трудно, не одну неделю старик привыкал к тому, что аиста нет за околицей и нигде поблизости и что вернется он теперь не скоро. А со второй половины зимы принимался вычислять, сколько же дней остается до прихода тепла, и, перенося свои болячки, не то чтобы суеверно, а просто так, житейски, с какой-то детской наивностью загадывал: вот ежели прилетит, опять вернется аист в их долину — значит, ему, деду Митрохе, жить еще одно лето, а то — и годок. Он даже убедил себя, что это — е г о аист, больше ничей, что это, быть может, — сама е г о живая душа, воплощенная в чернокрылой молчаливой птице… Оттого-то старик всегда с таким нетерпением, тревогой и сдержанной болью ждал прилета аиста и потаенно радовался ему. Дождался и нынче. И заново проникся верой в то, что дни его, Митрохины, на этом свете еще не вышли, не иссякли…
Несколько раз приносила соседка воду из ключа, а старик все сидел на скамейке и наблюдал за аистом — как бы караулил, оберегал его. Пора уже было и обедать, но старик в избу не шел, забыл про еду. Да и какой обед — одному? Кусок не прожевать, не проглотить — в горле застреет.
Прибежала из яслей Ефросинья — запахнута большим пестрым платком поверх зеленой кофты, щеки горят, будто натертые брусничным соком, глаза по-собольи маленькие и черные, взгляд шустрый, с хитрецой.
— Чего посиживаешь, дед?
— А так… Вона, аи́с наш прилетел. Ишь похаживает какой гордый. — Счастливая улыбка опять омолодила лицо старика.
— Нашел чем любоваться, — хмыкнула Ефросинья. — Не ангел небесный. Прилетел — да и ладно. Будто он тут первый год… Пошли, некогда мне. Покуда ясельная орава спит, щи похлебаем, а то, поди, уже перепрели в печи.
— Доставай там, готовь на стол, я счас…
Ел дед Митроха равнодушно, вкуса еды не ощущал и все поглядывал в окно, на аиста, пока тот не взлетел и не скрылся за поворотом реки, за скалой.
— Подался куда-то, — задумчиво проговорил старик. — Может, подругу себе хоть нонче найдет. Из молодняка, который подрос… Это уж мне — одному век доживать. А ему — зачем? Ему бы — и подругу верную, и новое гнездо.
— Доспелся тебе седня твой аис. — Остатки щей из дедовой тарелки Ефросинья проворно выплеснула в поросячье ведро, туда же смахнула со стола хлебные корки. — Нашел заботу. Живи он один еще сто лет. Нам до него, а ему до нас — какая печаль?