В определенной мере их точка зрения близка идеям Рене Жирара, который считал, что религия способна исцелять насилие, как бы вновь «упаковывая» религиозную драму в культурные символы. Обряд жертвоприношения он рассматривал как перенаправленное насилие – это похоже на то, что я называю «ритуализованной космической войной». По мысли Жирара, когда религия выполняет свою функцию должным образом, общество может проживать насильственные импульсы символически, не изливая их в реальный мир[670]. Как отмечал один из жираровских коллег Марк Анспах, поскольку в исламе нет развитой структуры жертвенных обрядов, присутствующей во многих других религиозных традициях, ему всегда угрожало «смешение обряда с историей», следствием которого было ритуальное – и вместе с тем реальное – насилие против «врагов веры»[671]. Однако именно такая исламская религиозность, какую отстаивали Соруш и согласные с ним мыслители, – мощная и одновременно символически насыщенная – могла бы сделать то, что Жирар и Анспах ждали от всех религий: перенаправить насилие в обрядовую сферу. Более того, предложенный Сорушем образ ислама позволяет тому перестать быть жандармом и сменить свою роль в обществе на иную, не менее важную – пророческую: это форма социального активизма, которая отвергает политическую силу в пользу нравственного увещевания и трактует борьбу как противостояние идей, а не политическое состязание.
Решения вроде сформулированного Сорушем в Иране не требуют, чтобы образ космической войны был изъят из общественной жизни или вообще забыт; он скорей переносится в идейную сферу. Однако же для такой трансформации требуется две вещи: члены религиозного сообщества активистов должны принять эту умеренную форму социальной борьбы как легитимную репрезентацию космической войны, а их оппоненты – признать, что та не представляет для них никакой угрозы. В связи с первым критерием светские власти почти бессильны, поскольку он предполагает коренные перемены в мышлении – и руководстве – самого религиозного движения; такие перемены могут прийти с осознанием, что выиграть в этой борьбе невозможно и что победа в космической войне – лишь надежда, проглядывающая где-то в далеком будущем. Однако они могут влиять на второй критерий, отказываясь действовать как враг в космической войне и относясь к социальному измерению религии не столь агрессивно-воинственно.
Правда, когда тебя считают врагом, достаточно велико искушение вести себя соответственно – и особенно когда тебя провоцируют столь жестоко. Тот же французский президент Франсуа Олланд после терактов в Париже в 2015 году инстинктивно заговорил о войне, а правительство США после 11 сентября 2001‐го почти что незамедлительно объявило «войну с терроризмом» и ринулось в полномасштабную военную контратаку. Однако мишени таких операций, как мы увидели, редко уничтожаются полностью, сами они провоцируют новые теракты, а кроме того, подыгрывают сценариям войны самих террористов, в которых простой компромисс невозможен. Понятно, что власти не могли не реагировать на теракты, но подход по принципу «око за око» обычно оканчивался неудачей по той единственной причине, что эти несколько правительств охотно опустились до такого же варварства и обратились к тем же грязным методам борьбы, что и террористические группы. Любые реакции на акты насилия, даже если это ответные удары, неизбежно будут делать в глазах их общин характерные для террористов идеи космической войны еще более правдоподобными.