Чувствуется: Рихтер – айсберг! То, что мы слышим, есть только видимая часть, а невидимая – целая перевернутая гора! Это очень ощутимо.
Ведерников же – продумал, решил и сделал. И как сделал! Он предельно точен, этот замечательный музыкант, без тени произвольности, специально выраженной субъективности. Его художественное лицо всегда очень значительно. Они любят играть вместе.
И еще один из концертов в доме на улице Левитана. И опять Бах. Концерт фа минор для фортепьяно с оркестром.
Мария Израилевна Гринберг играет сольную партию, Рихтер – за оркестр. Это всем известный и несложный концерт. Но в таком ансамбле может ли быть что-то простым? Мария Израилевна играет ясным ровным звуком, безукоризненно. Она сидит грузно и неподвижно, сосредоточенно глядя на свои играющие руки.
У Рихтера – оркестр. Он плотнее и мягче. Это в полном смысле – tutti, что значит все вместе. Концерт невелик. Они уже кончают финал. Последний аккорд. Рихтер быстро встает, наклоняется к еще сидящей Марии Израилевне, целует ей руку и говорит:
– Мария Израилевна, простите, к сожалению, у меня не получилось, как хотелось бы. Может, сыграть еще раз?
Как-то мы сидели у Анны, и он признался:
– Играть страшно трудно…
Да, играть все время лучше самого себя (речь-то идет о Рихтере), наверное, страшно трудно…
Весной он впервые ездил в Прагу и, возвратившись, был у нас.
Я получил две чудесные книги: «Прага» – в фотографиях известного чешского фотографа Йозефа Судэка и большую серьезную книгу «Органы Чехословакии». Но чтобы я уже совсем не зачитался, Святослав Теофилович подарил мне еще щегольские плавки и галстук – зеленый в белую косую полоску. (Он и сейчас еще жив у меня и по-прежнему элегантен.)
Мы сидим за столом. Окна и двери открыты. В них виден солнечный сад. Едим жареную картошку с корейкой, нарезанной широкими розоватыми ломтями. Святослав Теофилович говорит, что самое вкусное здесь – тонкий копченый слой под кожицей. Я как-то не помню ножей тогда на нашем столе. Почему, не знаю. Может быть, их просто не хватило для всех. И Святослав Теофилович, держа ломтик корейки двумя руками, с великим изяществом добывает из него то, что хочет. С картошкой все проще. Она мелко нарезана и досуха прожарена в подсолнечном масле, хрустит и удобно собирается ложкой…
Гастроли, по всей видимости, были хороши, хотя и утомительны. Рихтер весел и легок, однако все-таки чувствуется – устал.
Он в тот раз почти не говорил о музыке. Рассказывал о Праге, о постановке «Гамлета» во дворе какого-то замка, где все сидели на грубых скамьях, сколоченных из толстых, тяжелых досок. Потом говорил, как где-то в подвальчике ему подавали совершенно сырой фарш – «мясо по-татарски» с пожаром перца и обширной коллекцией горчиц – и как к этому приносилось разное пиво в больших тонких стаканах, на специальных картонных жетонах с изображением рыцарской символики и гербов. По количеству этих гербовых кружков официант мог знать, сколько стаканов выпито и сколько надо заплатить. Так мы сидели у нас. Рихтер рассказывал интересно и много, но не о музыке… Был конец концертного сезона, и у него оставались некоторые долги. Например, концерт в Малом зале консерватории.