Хорошо помню этот ранний весенний вечер. В окна видны верхушки деревьев, пахнет молодой листвой и мокрым асфальтом. Черные пустые крышки роялей, как две тихие запруды, держат в своей глади опрокинутые окна с вечерним небом сквозь полупрозрачные занавески. На пюпитрах зеленые тетради Peters’a и на них крупные латинские буквы – BACH.
Оба маэстро где-то здесь, но их пока не видно. Но вот – идут. Вошли. Сели. Им едва хватает места для игры. Шпиль виолончели почти в дверях. Но все как в зале. Совершенно по-настоящему.
– Ну, начали.
Это было странно. Все как-то очень неожиданно. Рихтер великолепен. Форма, пластика, движение. Ростропович же очень экспрессивен, но как много у него обертонов, каких-то чисто технических следов процесса игры, каких-то призвуков, сопровождающих музыку. Их бы скрыть, а тут, наоборот, они на самом виду. Это, будто, даже красиво, но все-таки совсем не то, что играет Рихтер.
А на другой день в Малом зале был совершеннейший ансамбль, просто чудо слитности! Виолончель и фортепьяно едины и нематериальны. Все возникает как бы из воздуха, где-то над первыми рядами партера. Трудно представить, что это можно сделать всего за один день. В артистической – счастливые лица. Оба смеются. Ростропович что-то показывает голосом и жестикуляцией из только что сыгранных сонат. Вокруг целая толпа людей, пришедших их поздравить.
Когда ажиотаж немного спал, я спросил Рихтера, почему же вчера все так странно звучало. Он сказал:
– Дома слишком тесно для его звука. А вчера он играл так же прекрасно.
А вот еще один музыкальный вечер там же.
«Бранденбургские концерты» Баха, на двух роялях с Анатолием Ведерниковым. Теперь на месте, где сидел Ростропович, – низкий круглый стол с рукописными программами. Рихтер сделал их собственноручно. Все начала частей выписаны нотами. Стали играть. Все звучит полно, мощно и очень нарядно! Все максимально! Лицо Рихтера – красно. Пуговица воротника – расстегнута. Он весь – стихия энергии, прочно сдерживаемая чувством гармонии, вкусом, разумом. Он, как и во всем, играет природу. Природу движения, пластики, формы, природу поэзии. Он, как всегда, выражает изначальную первопричину всего. Это проявляется, по-своему, и в Гайдне, и в Шумане, и в Дебюсси.
И вот – Бах Рихтера и Ведерникова. Он прост и ясен. Без тени тенденциозности, стилизации, словно написан вчера! Как достигается такая подлинность и это естественное изложение от первого лица, как бы от самого Баха, – непонятно. А Ведерников – он как будто чуть суше Рихтера, и поэтому их отчетливо слышно каждого. Но как он сурово прост и прозрачен! Это, как говорится, «единство противоположностей».