Я начала петь в оперной студии, но совмещать два вуза было почти немыслимо. Я выбивалась из последних сил.
И вот в конце второго курса, посмотрев меня однажды в роли Мюзетты, Нина Львовна наконец-то сказала:
– Ну, Галя, теперь бросай все, кроме пения. Ты будешь певицей, будешь артисткой, теперь я уверена в этом окончательно!
Это было счастье. Я почувствовала такую легкость, такую свободу, словно начала новую жизнь, словно не жила до этого вовсе. Да так оно и было, ибо здесь и началась моя жизнь в искусстве, та самая артистическая жизнь, в которой я пребываю до сих пор.
VIII
– Это замечательная история, Галя. Трудная история с хорошим концом. Но скажи, пожалуйста, как все же складывались отношения в классе? Ведь Бог леса не ровняет. У студентов разные способности, разная культура, наконец, разное человеческое обаяние. Кто-то для Нины Львовны был более интересен, более симпатичен, кто-то менее. Иначе ведь не бывает. Вызывало ли это ревность, желание соперничать?
– Пожалуй, все-таки – нет. Не было этого.
Нина Львовна, как ты знаешь, обладала абсолютным тактом. И в деле преподавания искусства, в болезненном вопросе оценок и сравнений она была бесконечно бережна и деликатна. Она не противопоставляла нас друг другу. Просто для каждого ставились свои задачи, и она помогала их решать, работая терпеливо и выдержанно. И, как ты сам теперь видишь, она умела ждать, ждать долго, не теряя надежды…
IX
– Третий, четвертый и пятый курсы консерватории я сейчас вспоминаю как непрерывное счастье. Нина Львовна занималась со мной много. Это происходило и в классе, и дома. Я схватывала и работала быстро. У меня была какая-то жадность к работе с ней. Хотелось еще и еще. И Нина Львовна не раз говорила мне:
– Побереги голос, Галя, не все сразу. Заниматься надо не больше часа в день, ну, для окрепшего голоса от силы – два. И с перерывом.
Но я не всегда следовала этому разумному совету и вредила голосу, чем очень ее огорчала.
На занятиях она чуть-чуть показывала интонацией, жестом, мимикой, и я сразу улавливала главное: образ.
То, как она работала с нами, нельзя объяснить на словах. Она только показывала. Показывала по-режиссерски. Только штрих, только мазок, только краску – остальное делай сам. Она оставляла свободу воплощать собственный образ, никого не копируя. Она как бы обозначала направление в глубины значений слов и музыкальных интонаций. Помню ее божественное piano в романсе Рахманинова «Здесь хорошо». Сколько усталой нежности, сколько освобожденности и покоя было в этом созвучии-вздохе. Весь образ Рахманинова, вся любовь его воплотилась в шести простых нотах: «Здесь хорошо, взгляни…»