И только пруд, старый пруд не был подвержен ни времени, ни политике развития индустрии, ни вкусам или безвкусице приходящих и уходящих малых и больших руководителей. Пруд, как море…
Как море!
«Почему так больно отзывается в душе всякая мысль о море? — подумал Егор, выходя на крыльцо. — Море, море… Единственное, что все еще не подвластно человеку на земле. Даже космос отступает, а море все так же скрытно, как и было».
Егор вышел из дома (из дома!), поднялся на плотину, и вдруг перед ним открылась удивительная картина: два неба, одно над ним — голубовато-дымчатое, скорее опаловое — другое под ним — такое же голубовато-дымчатое, скорее опаловое, только без матовости того, верхнего неба, а с мокрым блеском безмятежно тихой воды: будто это нижнее небо было прикрыто стеклом, которое чуть-чуть мерцало, если взгляд не падал на него, а скользил.
«Здравствуй, море!»
«Восторженные люди чаще всего глупы, как пробка, и пусты, как выпитая бутылка, — остановил Егор себя, тут же осудив свою так нелепую сейчас восторженность. А в душе остался бередящий, тлеющий след. — А может, наоборот: восторженность оттого, что душа богата?»
Ни дуновение ветра, ни след лодки, ни капли, падающие с весла, ни игривый стрекозиный таран не возмущали поверхности пруда, не рябили даже. Вода казалась неживой, не настоящей. Как далеко ей было до морской, вечно встревоженной воды, которая утром золотится под мягкими лучами солнца, днем голубеет, отсвечивая глубину небес, вечером гонит к берегу струящийся красный свет, ночью штормит, стараясь разбить, разрушить тоскующе одинокую лунную дорогу.
Гальки на берегу не было. Вместо нее зеленел мартеновский шлак, принесенный сюда не водой, а людьми. Рядом с ним зеленела трава, и берег казался малахитовой каемкой громадного зеркала.
А там, на Раннамыйза, берег был крутой, изрытый, ощетинившийся изъеденными ветром, солнцем и водой гранитными глыбами, а в оврагах никогда не просыхала от росы трава. Там шум моря гулял по верхушкам сосен, где-то кричала иволга, а на берегу лежала женщина с острова Бали, которую он увидел тогда и больше уж никогда не увидит.
«Нина, — обратился он к воде, хотя эта тихая вода никогда не могла быть и никогда не будет Ниной. Нина — это скорее всего то самое море, которое так скрытно и открыто, встревоженно, постоянно и переменчиво в то же время. — Почему прекрасное удается встретить в жизни всего раз? Ты не знаешь, Нина? — обратился он к воде, хотя та вовсе не собиралась быть Ниной. — Я хотел бы еще раз встретить тебя, но нам все-таки лучше не встречаться. Так я думаю и так, очевидно, будет. Таким, как я, редко везет по-большому. Им перепадают жалкие крохи счастья. А ты — это очень много».