— Иван, ты всегда несправедлив ко мне. Вот Егор Иванович… Мы понимаем друг друга. Он никогда не отстранил бы меня от панельки.
— Агафон Савельевич, я же тебя не отстраняю. Но кто, кроме тебя, может найти у Яшки ошибку?
— Ах, Иван, Иван, нет в тебе жалости.
Они размонтировали прибор, Аграфен, все еще не смирившийся с тем, что его оторвали от панельки, завернул диск в бархатный лоскут и отправился в свой закуток. Он устроил для себя что-то вроде кабины, отгородившись от соседей — не переносил, когда ему мешали. Эдгар занялся своей приставкой, а Иван засел за расчеты, отодвинув в сторону бумаги, которые так и останутся тут ждать возвращения Канунникова.
В цехе пилили, сверлили, слышалось осторожное постукивание молотка. Под ногами подрагивал пол — кто-то точил в нижнем цехе; наверно, Яшка пробует еще один диск. Иван не умел охватить работу всех и каждого в их небольшой лаборатории, как умел это делать Егор, но он знал, что ребята не нуждаются в понукании, хотя в общем-то не мешало бы знать, кто чем занят. Иван собирался это дело наладить, но слишком уж захватывало его то, что было на монтажном столе, личном рабочем месте. А Егор легко успевал, умел делать все.
А если бы все время он тратил на лабораторию? Если бы давали ему это время? И почему он соглашается? А я вот не потрачу ни одного своего часа ни на что другое Когда-то я дал себе эту клятву…
И он вспомнил. Это было в родной танковой части, вручал ему полковник грамоту за активную рационализаторскую работу на ремонте машин. Как слова присяги, чувствуя холодок в груди, Иван повторил тогда слова, сказанные полковником: «Ни одного дня без творчества».
— Так точно, товарищ полковник, ни одного дня без творчества.
— Чтобы это было твоей жизнью, товарищ Летов.
— Так точно, товарищ полковник, это будет моей жизнью.
Он был тогда еще совсем мальчишкой, сержант Иван Летов, но сколько было уверенности у него в том, что он проживет жизнь так, как захочет.
Ну, а разве он не так живет?
Егор Канунников поднялся по железной лестнице с натертыми до блеска широкими рубчатыми ступенями на рабочую площадку мартеновской печи, самой маленькой на заводе, которая потому и оказалась живучей после многих стремительных реконструкций, что, как никакая другая, годилась для маловесных плавок. А они были не столь уж редкими.
Неловкость, которую Егор еще недавно испытывал перед сталеварами, прошла, потому что он почувствовал, что не просто торчит тут, у мартена, а участвует в немыслимо трудной и немыслимо нужной плавке, и это поставило его в ряд с людьми, чьи лица золотились от света стали, чьи движения были завидно спокойны и уверенны, чьи губы были сомкнуты не из-за спесивой гордости, а из-за молчаливой деловитости. Было в повадках сталеваров что-то первобытно-открытое и в то же время извечно мудрое, сходное с колдовством, почитанием божества, хотя сами сталевары об этом не могли думать, да и Егор не маг принять это всерьез.