– Не-ет, парень, ты не думай, что от нас можно так просто отделаться. У тебя больша-ая вина перед нами. Ты весной привел сюда кереитского хана… – Заметив, что Джамуха порывается что-то сказать, он властно двинул рукой: – Молчи! Знаю, что это анда твой привел… Но какая нам разница? Ты прикрылся от нас, от родных дядей, чужим ханом, опозорил нас перед всеми. Понимаешь ли ты: с помощью чужих людей вознесся над нами, джадаранскими нойонами. И ты думаешь, мы так и будем ходить под тобой? Хе-хе, ты еще не знаешь своих дядей. Хан твой далеко, сегодня он жив, а завтра нет, а эти киятские бродяги, что осенью к тебе приблудились, не в счет, они от собственной тени шарахаются. В любое время ветер погонит их куда-нибудь в другую сторону, а мы всегда будем рядом, мы потом можем разодрать тебя на части и съесть. И анда твой не поможет. Сегодня он с тобой, а завтра к своим борджигинам уйдет, – он зло ухмыльнулся, – да и дружба ваша как весенний снег… Ведь ты на этой облаве, говорят, попытался обойти его, обманом своих войск побольше привел, а потом и газарши плохого подсунул, да ничего не вышло, а? Мы все знаем, у нас везде свои глаза… Какая же это дружба? Думаешь, он после этого будет с тобой до конца? Да и оба вы кто есть на самом деле? Вы вдвоем подлизались к кереитскому хану, как негодные щенки к чужой суке, и думаете, что теперь для всех недоступны? Хан ваш, еще раз говорю тебе, не вечен. Вот и подумай про все это потом, когда будет время, а сейчас не спорь с нами и, по обычаю, с нами, дядьями своими, поделись поровну. Ишь ты, какой хитрый, – он оглянулся на Бату-Мунхэ, усмехнулся, – какой-то сотней голов хотел отделаться. Я тебе еще раз скажу, мой племянник, ты от нас никуда не денешься, и в нас твоя сила, от нашего многолюдства тебя считают большим нойоном, потому и не зли нас лишний раз…
Джамуха слушал, изо всех сил сжав кулаки под рукавами. Внутри у него все дрожало. Казалось, неимоверная сила давит на него, и нет ему спасения от этой темной, вяжущей по рукам и ногам силы – страха перед единокровными дядьями, братьями своего отца.
Борясь с этим страхом, он украдкой взглянул на Хя-нойона. Тот расстегнул две верхние пуговицы шелковой рубахи, под синей китайской тканью открылась бурая, крепкая, вся в жилистых мышцах, шея. Под левой скулой у него краснела едва заметная полоска – он только что чесал шею – осталась царапина от ногтя…
Джамуха вдруг неуловимым движением схватил со стола свой небольшой, для еды, нож и с силой воткнул его прямо в красную полоску на шее дяди, на которую он только что смотрел… Дядя от неожиданности выпучил глаза, удивленно уставился на него, задыхаясь, и тут же, с застывающими глазами, с тяжелым грохотом упал всем туловищем на стол, заливая его бурой кровью, ручьем бьющей из раны. Полетели со стола чаши, тарелки с мясом…