— Картошку почисти, брусники принеси, а я в магазин сбегаю, дома-то хоть шаром покати.
— Когда поедем? — коротко взглянула на меня сестра.
— Когда выздоровеет.
Вера согласно кивнула головой, достала из буфета кастрюлю, а я натянул куртку, выскочил на улицу. К дому, ослепив меня фарами, подъехал автобус. Из него боком вывалился Ефим Михайлович, вот бы кому приехать часа на два пораньше.
— Значит, остаешься? — спросил он. — Я Черниху встретил, она все рассказала.
— Остаюсь, куда сейчас с ним! Попрошу, чтоб продлили отпуск.
— Борьке я шкуру спущу, — пообещал Ефим Михайлович. — Совсем распустился. И в школе, говорят, учится плохо. Руки у меня до всего не доходят. Туда надо, сюда надо. Сегодня вот полдня к начальнику ходил — машину выпрашивал. Даже не знаю, дадут ли в следующий раз. — Он потоптался еще немного, оглянулся на шофера. — Ну что, раз такое дело, мы поедем, а завтра я утром заскочу, попроведую.
В магазине полно народу, народ с работы, очередь двигалась медленно. Все набирали помногу, чтобы потом не бегать лишний раз. Когда я уже стоял около продавца, меня хлопнули по спине. Я оглянулся. На меня, улыбаясь, смотрел Сериков. Вот его-то я не ожидал увидеть здесь. Осенью мать писала, что Алька уехал в Ленинград, плавает на кораблях.
— Ты что, своих не узнаешь? — засмеялся Алька. — Гляжу: кто это по нашему поселку топает? Ну, прямо космонавт!
— Скажешь тоже, — улыбнулся я. — Как живешь, где ребята?
Алька глянул мимо меня на разговаривающих у прилавка женщин. Они, казалось, были заняты своими делами, но по тому, как стихли разговоры, можно было догадаться: ничто не ускользнет от их внимания. Мы отошли в сторону, к обитой жестью печи.
— Разъехались вроде тебя, — прислонив ладони к печи, сказал Алька. — Вадик на Усть-Илим улетел, другие в армии служат. Я шофером работаю, может, слышал?
— Мне писали, ты в мореходку поступал.
— Ростом не вышел, — сплюнул Алька. — Два месяца в Питере пожил слякоть, дождь, не понравилось мне, приехал обратно. Буду баранку крутить.
Что-то знакомое, школьное мелькнуло у него на лице, таким он становился, когда его вызывали в учительскую.
Разговор, точно бумага в костре, вспыхнув, тут же прогорел, и уже стало неловко, радостное возбуждение померкло. Что-то пропало, исчезло между нами. У каждого теперь свои заботы, свои дела.
Почему так происходит? Почему мы со временем так меняемся? Мы, которые были одно целое, сейчас стоим, мнемся, не знаем, что сказать, о чем спросить друг друга.
— Костя у меня в колодец упал. Сейчас дома лежит, температура тридцать девять, — перевел я разговор на свое.