По заведенному порядку, после исполнения нашумевшей поэмы организатор вечера Витязев, профессиональный революционер и директор кооперативного издательства «Колос», вызвал автора. Под оглушительный обвал аплодисментов Александр Блок встал и вышел на небольшое пространство, которое только что занимала его жена. Очень прямой, строгий, он сделал общий поклон и сказал четким и глуховатым голосом, повернув к сидящей в зале молодежи затененное почти в силуэт лицо:
— Я не умею читать «Двенадцать». По-моему, единственный человек, хорошо читающий эту вещь — Любовь Дмитриевна… — Блок с красивым и легким полупоклоном обернулся к жене: — Между прочим, слова «Шоколад “Миньон” жрала…» принадлежат именно ей. У меня было «Юбкой улицу мела», а юбки теперь, оказывается, носят короткие…
По залу прокатился одобрительный смешок, так что контакт с аудиторией был установлен сразу.
— Те, кто видит в «Двенадцати» политические стихи, или очень слепы к искусству, или сидят по уши в политической грязи, или одержимы большой злобой — будь они враги или друзья моей поэмы. Было бы неправдой, вместе с тем, отрицать всякое отношение «Двенадцати» к политике. Правда заключается в том, что поэма написана в ту исключительную и всегда короткую пору, когда проносящийся революционный циклон производит бурю во всех морях — природы, жизни и искусства; в море человеческой жизни есть и такая небольшая заводь, вроде Маркизовой лужи, которая называется политикой; и в этом стакане воды тоже происходила тогда буря — легко сказать: говорили об уничтожении дипломатии, о новой юстиции, о прекращении войны, тогда уже четырехлетней! — Александр Блок обвел глазами публику и продолжал: — Моря природы, жизни и искусства разбушевались, брызги встали радугою над нами. Я смотрел на радугу, когда писал «Двенадцать», оттого в поэме осталась капля политики. Посмотрим, что сделает с этим время. Может быть, всякая политика так грязна, что одна капля ее замутит и разложит все остальное; может быть, она не убьет смысла поэмы; может быть, наконец, — кто знает! — она окажется бродилом, благодаря которому «Двенадцать» прочтут когда-нибудь в не наши времена. Сам я теперь могу говорить об этом только с иронией…
Большинство из тех, кто собрался на вечер Александра Блока, видели поэта впервые, поэтому зал слушал каждое его слово, затаив дыхание.
— Так называемая творческая интеллигенция, за редкими исключениями, никогда толком не знала своего народа. И я не знал своего народа, считал его таким далеким, а порой и боялся его. Но теперь я делю его радости и надежды, я чувствую себя готовым разделить его борьбу и страдания. Теперь это крепкий, очнувшийся от сна, осознавший себя народ, который я всегда стремился узнать и полюбить, у которого я готов был просить прощения за всю свою прошлую жизнь!