Из имущества у него имелись потертая шуба и саквояж. Блок прибавил к этому свою солдатскую шинель и вещевой мешок, после чего товарищи по сегодняшнему несчастью уселись на край общей койки и закурили:
— Ну, рассказывайте, Арон, как у вас тут и что…
За время, прошедшее с раннего кипятка до появления Блока, у Штейнберга уже составился обширный круг знакомств. По его словам, как «старожила» камеры, находившегося здесь со вчерашнего вечера, среди ее обитателей попадались люди самые разные — от генерала до пьяного извозчика, от профессорского сына, ценителя новейших муз, до совершенно неграмотного крестьянина, отличавшегося только непревзойденным умением сквернословить. Сидели тут и спекулянты, и взяточники, и убийцы, и убежденные социалисты-революционеры, и просто случайные, ни в чем не повинные люди — мастеровые с рабочих окраин, матросы военного флота и обыватели.
— Не верится все-таки что они даже до вас добрались…
— Ничего удивительного, достаточно вспомнить хотя бы Андре Шенье, — пожал плечами Блок, имея в виду знаменитого французского поэта, который окончил свой жизненный путь на гильотине.
…Между тем народ в камере все прибывал. Приходили одиночки, как и Блок, направляемые сюда снизу разными следователями. Появлялись и небольшие новые партии, переведенные из разных других мест заключения для дальнейших допросов, — и почти сразу же становилось понятно, что среди тех и других есть и такие, кто отсюда мог быть отправлен прямо на казнь.
Камера гудела, как улей. По образному выражению Штейнберга, тут все были и знакомы и незнакомы друг с другом. Во всяком случае, одно каждый верно знал о каждом — что нет тут никого, кто согласился бы остаться в тюрьме добровольно хотя бы одну лишнюю минуту. Это всех как-то уравнивало и стирало различия умственного уровня, привычек прошлого, все различия возможного будущего. Как сказал тот же Штейнберг, все арестанты приведены были к какому-то общему знаменателю — и отставной жандармский генерал, и молодой анархист, который заступился на рынке за бабу, которую обижали милиционеры.
Одна только ночь, проведенная в этой совершенно особой и ни с чем не сравнимой атмосфере, в которой причудливо сплетались предсмертная тоска и робкая надежда, удалая беспечность и тяжелые сны, ужас перед неизвестностью и светлые воспоминания, — даже единственная такая ночь уже делала обитателя камеры старожилом. Одной такой ночи достаточно было, чтобы на все лица легла мрачная тень, чтобы во всех взорах загорелось одно и то же страстное желание — поскорее выбраться вон отсюда, подальше, подальше, на волю!