— Может, и не курит, — согласился Вильгельм, любуясь собеседником.
— И Христос у художника поначалу был не такой, как я вижу. Маленький, согнулся, как пес сзади, аккуратно несет флаг и уходит куда-то… Блок забрал из рук приятеля книгу. — Знаешь ли, у меня через всю жизнь — что, когда флаг бьется под ветром, за дождем или за снегом, и главное — за ночной темнотой, то под ним мыслится кто-то огромный, как-то к нему относящийся! Если бы из левого верхнего угла «убийства Катьки» еще сильнее дохнуло густым снегом и сквозь него — Христом, это была бы исчерпывающая обложка.
Блок лизнул карандаш:
— Между прочим, хорошо получился у Петьки кухонный ножик в руке… — он задумался на мгновение и приписал: «…на память о страшном годе».
Все тот же половой опять вынырнул из густых клубов воздуха и сноровисто разметал на столе перед посетителями чайник с крышкой, две чашки, нарезанную крупными ломтями рыбу, хлеб и немного вареной картошки.
— Следующий сборник, куда войдут и «Двенадцать», и «Скифы», хочу назвать «Черный день»…
— Это после «Седого утра»?
— Да… как тебе?
Вильгельм задумался. Идея Блока показалась ему несколько банальной, однако преданный друг и проверенный почитатель поэта предпочел удержать эту мысль при себе. Он разлил по фаянсовым чашкам немного вонючего, плохо очищенного самогона:
— Ну, с освобождением, Саша! Спасибо за книгу.
Они сделали по основательному глотку, с трудом перевели дух и торопливо начали закусывать.
— Понимаешь, Вильгельм, «Двенадцать», какие бы они ни были, — это лучшее, что я написал. Потому что тогда я жил порывом и романтикой всеобщего полета в неизвестность… — продолжил Блок, вернув себе способность разговаривать. — Это продолжалось до весны восемнадцатого. А когда началась Красная армия и тому подобное социалистическое строительство, я больше не мог. И с тех пор не пишу…
Собеседник сокрушенно вздохнул — против этого было нечего возразить. Поэма «Двенадцать» широко распространилась по всей стране, она постоянно перепечатывалась в Петрограде, в Москве и в провинции, Почти сразу же появились ее многочисленные переводы на разные языки мира, от немецкого и французского до эсперанто. Поэму издали почти во всех европейских столицах, а также в революционной Мексике, в охваченном войной Китае, даже в Японии. И почти невозможно было описать ожесточенные споры, которые кипели вокруг поэмы…
Одни видели в ней жестокую сатиру на большевиков, другие — славу и гимн произошедшему в стране перевороту. Контрреволюционеры и саботажники искали в поэме издевку, скрытую иронию над ненавистной им революцией. Изуверы и мистики, надрываясь, орали о кощунстве, которое усмотрели в последней строфе…