Он затворил дверцу шкафа и вернулся обратно к столу, на котором сегодня лежали пометки и записи, сделанные еще в семнадцатом году:
Затерян в безднах
Души скудельной
Тоски смертельной
Бросаясь в вихорь вихревой
Всадник мне навстречу
Смерть
Смерть
Смерть
Смерть…
Поэт перевернул страницу и прочитал еще несколько строк:
Женщина на лошади — в пруд
И каждая вена чернеет весной
Из фонтана всем телом дрожа…
После этого следовало почти оформившееся стихотворение:
В своих мы прихотях невольны,
Невольны мы в своей крови.
Дитя, как горестно и больно
Всходить по лестнице любви.
Сребристый месяц, лед хрустящий,
Окно в вечерней вышине —
И верь душе, и верь звенящей,
И верь натянутой струне.
И начиная восхожденье,
Мы только слышим без конца
Пенье лица.
Дальше были какие-то наполовину забытые рифмы и образы:
На белой льдине — моржий клык
К стене приемного покоя
Носилки прислонил…
Древний образ в темной раке,
Перед ним подлец во фраке,
В лентах, звездах и крестах…
Но нельзя его оплакать
И нельзя его почтить,
Потому что там и тут,
В кучу сбившиеся тупо
Толстопузые мещане
Злобно чтут
Дорогую память трупа —
Там и тут
Там и тут…
После набросков поэтического характера на столе оказался черновик дневниковой записи все того же семнадцатого года:
«Меня ужасно беспокоит неумение — и нежелание! — нашей интеллигенции радикально перестроить строй души и головы. Здесь, в колыбели Революции, это, конечно, особенно заметно…
Вечные слухи и вечная паника — у кого-то она выражается в умной иронии, у кого-то — в отъездах куда-то, в запирании подъездов и прочем, хотя, по существу, разницы нет. На деле, Петроград теперь находится в состоянии такого образцового порядка, в каком никогда не был, а мелкие беспорядки только подчеркивают общий порядок. И охраняется город ежечасно всем революционным народом, как никогда не охранялся. Этот факт, сам по себе, приводит меня иногда просто в страшное волнение, вселяет особый род беспокойства — я чувствую страшное одиночество, потому что, за редкими исключениями, ни один так называемый интеллигентный человек не может этого понять. В общем, как это ни печально, я нисколько не удивлюсь, если победивший народ — умный, спокойный и понимающий то, чего интеллигенции не понять, — начнет совершенно спокойно и величаво вешать и грабить интеллигентов. Для водворения порядка, для того чтобы очистить от мусора мозги страны».
Блок задумался. Хотел вырвать и выбросить пожелтевший листок, но не стал. Вместо этого пододвинул к себе блокнот и сделал в нем новую запись:
Под игом насилия человеческая совесть умолкает, и тогда человек замыкается в старом. И чем наглей насилие — тем прочнее замыкается человек! Так случилось с Европой под игом войны, с Россией — после октября семнадцатого…»