От полемики в таком дискурсе Маркиш и дистанцировался. Подчеркнул: «Я никогда не выступал стороною в русских спорах, не выступаю и теперь. Русский еврей по рождению, языку, культуре и самоощущению, я не стал русским, расставшись с Россией…».
Здесь ключевые слова — «сторона в русских спорах». Маркиш подхватил брошенное ему обвинение и повернул его против обвинителей: если они полагают, будто оценка аргументации зависит от этнического происхождения автора, то нет и нужды спорить с ними. Как незачем полемизировать с нацистами.
Спор, значит, окончен. Далее же Маркиш резюмировал: «Но, ставя на первое место свои еврейские интересы и нисколько этого не скрывая, я не отрекаюсь от страны, где родился, от народа, чья судьба была моей судьбою, чья культура остается моею культурой, чье будущее заботит меня почти с тою же остротой, что мое собственное будущее. И потому мне так больно, когда русские люди в эмиграции — свободные русские люди! — готовы отвергнуть, отбросить свои национальные богатства по причинам случайным и совершенно неосновательным, вроде минутного раздражения или безрассудной обидчивости».
Маркиш, подчеркнем еще раз, дистанцировался от полемики. Сама же она тем и примечательна, что выявлена прагматика суждений националистически ориентированных континентовских полемистов.
Они обозначили, почему не следует анализировать повесть, опубликованную в 1970 году. С Гроссманом спорить уже не стали, это было б заведомо бесперспективно, но выбрали Маркиша в качестве замены.
Маркиш и заставил гроссмановских оппонентов высказаться хоть сколько-нибудь внятно. А затем выявил суть их аргументации.
Отметим, что в ходе спора континентовской редакции с Маркишем ни разу Гроссман не был противопоставлен Солженицыну. И даже с ним сопоставлен.
Однако такое сопоставление подразумевалось контекстом. Полемика о романе «Жизнь и судьба» была, подчеркнем, бесперспективна в силу его международного признания, зато националисты пытались отстоять приоритет Солженицына хотя бы на уровне историософии.
Подчеркнем: литераторы националистского толка пытались. О подобного рода попытках Солженицына нет сведений.
Нет и оснований полагать, что Солженицын имел отношение к такого рода попыткам. Да и сама полемика об историософских суждениях Гроссмана прекратилась.
Однако примечательно, что вызвавшая дискуссию повесть не переиздавалась за границей даже в 1980-е годы. И это опять нельзя объяснить случайностью, ведь популярность романа «Жизнь и судьба» росла.
Причина тут другая. Оппозиция Гроссман/Солженицын была обозначена. Что и заметили многие. Пришлось ее маскировать хотя бы посредством «замалчивания» повести «Все течет…».