Оттуда можно перейти в сладостные сады поэзии, не с тем чтобы практиковать сие искусство, но более затем, чтобы собирать его красоты. Чтение поэтов не только удовольствие ума: оно приносит ему великую пользу, и едва ли не необходимо. Поэтому, хотя мудрость не дозволяет сделать стихотворство своим ремеслом, нет ничего недостойного в том, чтобы иметь стихотворческий дар и сочинять по случаю; однако этим следует ограничиться. Необходимо читать всех истинных поэтов, то есть тех, кто преуспел в этом искусстве. Их сочинения исполнены разумными суждениями, высокими мыслями, благородными чувствами, красноречивыми оборотами, счастливыми выражениями; одним словом, тысячью свойств разного рода, которые образуют, возвышают и украшают ум.] (Gracian 1994, 119, 162)
Аллегория сада становится ключевым поэтологическим символом «Эпистолы II», поскольку подчиняет эстетическое переживание сословным ценностям. Таково было вообще устройство придворного вкуса, закрепленного в «Двух эпистолах». Не рекомендуя поэзию в качестве особого «ремесла», Грасиан регламентирует ее применения исходя из требований «политичного» существования. Аристократические навыки культурного потребления, значимый атрибут социального превосходства, противостояли специальной учености. Как показывает на материале более поздней эпохи Бурдье, вкус как атрибут элитарного социального канона требует умения «облекать практические предпочтения в квазисистематическую форму и выстраивать их вокруг осознанных принципов», так что «квазисистематичность формальной эстетики подменяется объективной систематичностью „эстетики в себе“, порожденной практическими принципами вкуса» (Bourdieu 1984, 67).
«Практические принципы» аристократического вкуса – те самые «учтивость и порядок», о которых говорит Грасиан, – обобщалась в эстетическом регламенте «Двух эпистол», перенимавших некоторые функции дворянских учебников. Свои рекомендации Сумароков обосновывал не ссылками на классических теоретиков (имя Аристотеля не встречается в его критических сочинениях, кажется, ни разу), но – как мы видели на примере сатиры и песни – практическими закономерностями бытования литературы[11]. Эстетические достоинства словесности, относившиеся к сфере вкуса, оценивались с точки зрения общественной морали. Сам Сумароков писал позднее: «Пиит каков бы ни был, не будет полезен обществу без проповедания добродетели и без умножения вкуса» (Сумароков 1787, VI, 245).
V
Точкой отсчета для понимания литературы, декларируемого Сумароковым, служила не только ученая традиция, но и социальные практики назидательного чтения – одной из канонических форм аристократического досуга, обозначавшегося горацианской формулой «полезное с приятным». Буало в «Поэтическом искусстве» описывает при помощи этой формулы ожидания просвещенного читателя: