Не успели солдаты закрыть за собой дверь, как старик скороговоркой заявил, что в доме ничего больше не осталось. Шли бы они ко всем чертям! Сколько солдат ни заходило, все что-нибудь да забирали. Не солдаты, а какие-то грабители!
— Мы просим пустить нас переночевать, — объяснил Бодра. — Не выгоните же вы нас на улицу в такую погоду?
Салаи сел, стащил с себя вещмешок и устало сказал:
— Не задаром.
Он порылся в мешке и вытащил из него будильник. Хозяин зажег лампу, занавесил маленькое оконце одеялом и только после этого осмотрел будильник.
— Не ходит, — сказал старик.
Салаи завел будильник, он нервно затикал.
— А карманных нет? — спросил старик. — Мне поменьше нужны — этот в карман не положишь.
Салаи порылся в мешке и вытащил большие карманные часы, какие носят железнодорожники. Он завел их, послушал и передал старику.
— Молока немного есть у нас, — сказал тот.
— Это за такие-то часы? — со злостью спросил Бодра.
— Завтра тоже дадим молока и немного хлеба.
— Я не против, — согласился Салаи. — Молоко хоть жевать не нужно.
Девушка все это время, стояла тут же и молча смотрела на солдат. Изредка она дотрагивалась до живота. Тогда старик бросал на нее угрожающие взгляды.
— Принеси молока, — сказал он ей. — Да подбрось хворосту в огонь.
Девушка вышла, не спеша и чуть ссутулившись. Даже в доме она не сняла с головы платка.
— Надругались над ней, — объяснил старик.
— Кто?
Старик не ответил. Он явно сердился на дочь: хортистский офицер, соблазнивший его дочь, ушел, а она осталась при нем.
— Ты почему не стрелял? — спросил наконец Бодра у Вереша.
— Я? — переспросил Вереш. — Я в союзников не стреляю, тем более за пару ворованных сапог.
Бодра поднялся и ребром ладони сильно ударил Вереша по губам, как он это представлял себе раньше. Обильно потекла кровь.
— Ах, это твои союзники?! — закричал Бодра. — Тогда беги за ними! Иди, мать твою так! И не забудь спросить у них, что они нам дали, кроме этой проклятой войны, которую они нам навязали! Ах ты, гниль… Выходит, я вор?! Я что, у живого их отнял? Он их что, носить будет?
Вереш заклеил разбитую губу кусочком папиросной бумаги, но кровь все не останавливалась. Пришлось наклеить шесть или семь бумажек.
— За это я расплачусь с вами, господин унтер-офицер, — сказал он, шурша бумагой. — В долгу не останусь! Сами увидите!
— Поговори у меня, еще схлопочешь! Ты что, думаешь, я тебя боюсь? Черта с два! Спать-то рядом будем, понял? Если ты такой храбрый, можешь перерезать мне глотку.
Девушка, вернувшись в дом, заметила разбитую губу Вереша, но ничего не спросила. Она поставила на стол большой жестяной бидон, кружки и положила хлеб. Затем добавила в печку хвороста и села возле нее на низенькую табуреточку.