Однако сон был спокойным без снадобий, и его не стали будить, а проснувшись Атия впервые о чем-то попросил сам: нельзя ли ему будет немного посидеть в саду. Когда на следующий день об этом сообщили почтенному лекарю, Хаким Абдульхади рассудил, что это добрый знак. Как видно, воля к жизни еще не до конца оставила любимого наложника, и мальчик вполне вероятно сможет преодолеть болезнь, если только терпение грозного шейха не кончится раньше. Само собой, что в сад нести недужного он не позволил, пока тот не окрепнет хоть немного, но разочарование скрасил другой, не менее изумительный подарок.
Откуда взялись у евнуха, сменившего подле него Бараката, свитки с чудесными историями, мальчик даже спросить решился не сразу, сердцем угадав в этом знаке ту же жалеющую его руку. Поскольку лекарь одобрил такое занятие, мудро определив его как часть лечения, лекарство, до которого они с Умаром попросту не додумались, упершись в симптомы, хвори и снадобья от них, — никто не отобрал безымянное послание надежды.
Увы, Атия, уже вполне сносно понимавший язык и объяснявшийся на нем в пределах отведенного ему тесного мирка, не мог читать их сам, и не разбирал многих слов. Все же, волшебные сказки о путешествиях и приключениях завораживали все равно и мальчик сам не замечал, что вновь прося на удивление терпеливого Асима повторить что-то и объяснить, тем самым делает очередной шаг, все дальше отступая от голодной ненасытной бездны.
Он знал, что до постели господина эта дорога доведет его еще нескоро, и будто бы лелеял в ладошках каждый миг, не омраченный болью неминуемого стыда, либо тоскливым ожиданием ее. И дольше всех других его не оставляла мысль, однажды встретить того, чья рука единственная поддержала его, взглянуть в глаза и поблагодарить за то, что часы печали уже не казались настолько черными и беспросветными.
Мальчик поправлялся медленно, но все же это было выздоровление. Постепенно ему было разрешено вставать — нечасто, немного, но это тоже имело свое значение. Даже если касалось всего лишь необходимости справить нужду, чтобы спокойно переносить чужие прикосновения к срамным местам, — Атии каждый раз требовалось напрягать всю его волю, отнимая последние силы, которых и так с трудом накапливались жалкие крохи. Теперь суровая необходимость терпеть, что до него дотрагиваются, отпала в большей мере, и уже не бередила в душе раны от того надругательства, которое творил с ним хозяин.
И продолжит творить дальше, как только болезнь отступит совсем…
Знать это было тяжело. Любуясь причудливой игрой лучей на сочной зелени в тени укромного уголка, куда было позволено выходить больному, мальчик спрашивал себя — не пожалеет ли он вскоре, что у Амани не поднялась рука довести свое намерение до конца, решив его судьбу за него и избавляя от позора самым надежным способом из всех. Смысл сплетен прислужников, скучающих при полуживом мальчишке, не прошел мимо, но Атия не упрекал его и не винил, видя вокруг себя достаточно причин, чтобы сердце юноши ожесточилось. Наложников не спрашивают ни о мыслях, ни о чувствах их, но разве ошейник может лишить души, и кто знает, какие бури бушуют в ее глубине…