— Я прошу вас, мне очень нужно с ним поговорить, — испытанное средство помогло, и фразу Равиль выдал вполне внятно.
— ГДЕ метр Грие — МНЕ не известно. Как только вернется, я его извещу.
Катарина повела пышной прической, уже не скрывая осуждения, и ушла, оставив Равиля раздавленным окончательно.
* * *
Почти декаду юноша провел в постели, не вставая вовсе, и причина заключалась даже не в ожоге.
Палач действительно оказался настоящим мастером своего дела, не повредив более необходимого. К тому же, метр Парри утратил расположение Катарины (хотя она и не кричала о том на каждом углу) еще в прошлый свой визит, и лекаря звать не стали. Сомнительное неопознанное снадобье в кувшинчике, который Равиль чудом донес и умудрился не разбить при падении в отличие от собственной головы, — и то вызывало больше доверия, чем рассуждения о жидкостях, стихиях и флегестонах напыщенным тоном, полным чрезмерного энтузиазма.
Нет, выглядела рана, конечно, страшно — зрелище пробирало до дрожи! Но заживала хорошо, без признаков воспаления и сравнительно быстро для повреждений настолько глубоких. Видимо, все-таки тоска и апатия взяли над юношей верх и тот затих в каком-то жутком оцепенении, целиком сосредоточившись на своей боли, похоже, воспринимая ее как заслуженное наказание.
За что он и сам сказать не мог! За все сразу. За то, что уже никогда не выжечь, даже как проклятые клейма…
Он не понимал, не мог понять самой простой и очевидной вещи: что подожги он склады, — да хоть дом со всеми домочадцами — вынеси врагам и конкурентам на блюдечке все секреты своего покровителя, нож в спину воткни — Ожье простил бы! Не задумываясь, сразу, без объяснений и оправданий. Потом выслушал бы, вникнул во все бессвязные заверения, еще и утешать бы стал!
А вот того, что сотворил с собой мальчишка ни понять, ни оправдать не мог! Как ни старался — не находил причин. Точнее нашел, но одну…
Равиль у него год без малого, и из этого срока в наложниках-любовниках пробыл всего ничего. Людей, кто об том знал — по пальцам пересчитать можно, а распусти они язык, Ожье этот язык лично бы отрезал. Спускать штаны перед каждым встречным-поперечным парень тоже уже не обязан… Так что не в людской молве дело.
И хотел бы Равиль, истосковавшись по мужской любви, придти к нему — разве стали бы клейма помехой! Грие и так про него все знал, но разве когда обидел, упрекнул в чем? Наоборот! За все время пальцем не тронул, словом не задел… Разве что пылинки не сдувал.
Значит дело в том, что мальчик захотел придти не к нему. Вот собственно и все.