— Не отказывайтесь… Ей нужно молоко.
— Горячего молока бы ей… Да только эти Павличуки…
— Может, Степе не откажут. В долгу они перед Степой…
— Да кто нынче помнит о долге?
— Душу он его спас, должен бы помнить.
— Душу… Сперва ее заиметь надо. А то, может, утопла его душа тогда, в море, когда самого спас Степка твой… На свою голову спасал.
— Рыбаки они. Закон рыбацкий, как можно говорить такое… Человек же тонул!
— Человек… Ну, может, и даст молочка стаканчик, кто его знает, Павличука, коли он сам себя не знает.
— А это его дело. Его да его совести. А ежели человек в море…
Море… Это море стонет. Не земля — море. Как оно тогда накатилось на Марию: пенное, серое, ревущее… Страшно вспомнить. Вот почему она и не вспомнила, что это море. «Пресвятая дева Мария, спаси дитя человеческое в утробе моей!» Это были последние слова, которые успела сказать она, Мария, глядя на страшные волны. Так это море стонет, море…
И снова благовестят. И бабушка говорит Марии:
— Может, приняла я грех на душу, что не отпустила тебя в Россию к советским? Если б знать, успели они уехать? Вон сколько вернулись, через Днестр переправиться не смогли.
С тех пор как забрали евреев в гетто, бабушка потеряла сон и покой. Хоть и носит Мария нательный крестик, хоть и перебрались они в другой конец города, где люди не знают, что мать Марии была еврейка, а отец — коммунист, но город маленький, тут многие знают друг друга. Неровен час…
— Знать бы… — продолжает бабушка. — Да только могла ли я подумать, что так могут озвереть люди. Я не одну войну пережила, но такого видеть не приходилось. Трудно было представить. И Савву… Как Савву было не ждать? Мне бы только передать тебя отцу твоему с рук на руки, а там и глаза закрыть не страшно.
Мотл прибежал через две недели после начала войны. Мария хорошо помнит, что было то в субботу. Она только развела крахмал, и уже грелись утюги, и тут ворвался Мотл. Он даже не снял картуз и не поздоровался.
— Она должна ехать с нами! — и ткнул пальцем в Марию.
Мария стояла с утюгом в руке и разглядывала своего деда с веселым любопытством. Она уже знала его, ведь он приходил каждый год в день ее рождения.
— Вы слышите? Она должна ехать с нами!
Мария оглянулась на бабушку: вспомнила, как прибегал дед вот так же, когда отходили румыны и готовились вступить в Бессарабию советские войска. Тогда он спрашивал, что они собираются делать? И бабуся ответила, что будут ждать Савву, отца Марии, хоть они и получили официальное извещение о его смерти, но бабуся не поверила, да и все люди говорили, что такие бумажки присылали из проклятой тюрьмы Дофтаны нарочно. Мотл обрадовался и сказал, что он тоже остается и с ним остаются Сарра и дети. Все дети, кроме старшей Розы. Он не боится советской власти, потому что он — голытьба, бедный еврей, всю жизнь приходилось гнуть спину на других, и теперь хочет пожить, как все добрые люди. И еще он сказал, что берет назад свои плохие слова о Савве, он ошибался. Савва был умным человеком, он правильно сделал, что стал коммунистом, теперь-то он, Мотл, видит это. Только бы Савва остался жив, вернулся домой, и у Марии будет счастье. Но его Роза… Она уезжает со своим мужем Изей в Румынию, а там, даст бог, уедут дальше — в Америку. Сколько их ни отговаривал он, Мотл, но Изя не хочет оставаться, он ни за что не хочет оставаться…