В тот год Мотл приходил еще раза два, хотел даже, чтобы Мария пошла к ним домой, чтобы познакомиться с бабушкой Саррой, с тетками и дядей, но Мария не пошла. Она не хотела знакомиться с теми, кто отказался от ее матери и от нее самой. Она уже училась на курсах кройки и шитья, собиралась идти учиться в школу. Они с бабушкой по-прежнему стирали белье заказчикам, хотя многие из них уехали. Но работы хватало, прокормиться можно было. Чувствуя свою вину, Мотл не настаивал. Чего же он хочет теперь, когда началась война?
— Куда вы едете? — спросила бабуся.
— Мы едем в Союз, в Россию. Куда же еще?! — закричал Мотл.
— Да-да… — она кивнула головой. — Савва когда-то мечтал поехать в Союз. Если бы с нами был Савва…
Мария стояла, размахивая утюгом, чтобы лучше разгорелись угли, и весело смотрела на деда.
— Я — твой дед, — сказал Мотл. Будто Мария не знала, что он ее дед! И ударил себя кулаком в грудь. — Ты должна ехать с нами.
Он попытался схватить ее за руку, но Мария сильнее взмахнула утюгом — даже искры посыпались — и рассмеялась.
А Мотл закричал:
— Почему она смеется? Она смеется над своей гибелью! Брось этот утюг! Брось этот дурацкий утюг и перестань смеяться!
— Мы все еще ждем Савву, ее отца, — сказала бабушка. — Разве Мария может уехать, не дождавшись отца?
О себе бабушка ничего не сказала, но Мотл понял ее.
— И вы тоже… — Он вспомнил о своем картузе и снял его обеими руками. — И вы с нами, Александра.
Бабуся отрицательно покачала головой: нет, она не поедет. Хорошо, что он вспомнил о ней, но она не поедет.
И тогда заговорила Мария:
— Я с бабулей, мы с ней вместе. Мы будем ждать отца.
Мотл затравленно озирался, то совал руки в карманы пиджака, то хватался за бороду. Потом он нашел применение своим рукам: подошел к Марии вплотную, сжал ладонями ее щеки и стал жадно, пристально вглядываться, словно искал что-то забытое. Мария уже не смеялась.
— Боже мой, боже мой, — будто в лихорадке твердил Мотл. — У тебя глаза Евы. Глаза моей Евы… У тебя материны глаза! — Он повернул обезумевшее лицо в сторону бабушки Александры. — У нее глаза Евы! Она должна уехать, она — еврейка! Вы слышите, Александра? Она должна уехать, вы же не хотите ее погибели, Александра?!
Бабушка встала — она сидела на лавке у окна — и, тяжело припадая на больную, с раздувшимися венами, ногу, подошла к Мотлу.
— Где вы были до этого, Мотл? — низким, хриплым голосом спросила она. — Прошло тринадцать лет, как живет на свете Мария, а вы все еще не раскаялись в своей жестокости и не приняли в сердце дитя покойной Евы. Где вы были раньше? Вы приходили один раз в году, приносили кулек конфет и немного денег, а Сарра ни разу не была в этом доме. Сарра — ее бабушка. Даже когда пришла советская власть и изменила порядки и законы на нашей земле, и мы с Марией перестали чувствовать себя отверженными, Сарра не появилась в этом доме. Значит, у нее каменное сердце. И не крутите головой, Мотл, я вам не поверю. Я не верю и в ваше доброе сердце, Мотл, а потому не могу отпустить с вами Марию. Она всегда будет изгоем в вашей семье. Отпустите ее, Мотл, вы разве не видите, что девочка испугана?