— Я сама, — поспешно отвечает Мария, — я так думаю.
Бабушка молчит, и Мария наклоняет голову, не смея взглянуть ей в глаза. Эти слова ей сказал Георг.
— Куда же ты ходила, Мария? — спрашивает бабушка. — От кого услышала такие слова? Они не совсем правильные, потому что людям доверять нужно. Надо только знать, кому доверять. Если б никому нельзя было довериться, тогда и жить не стоило бы. Твой отец муку смертную принял для того только, чтоб люди в правде жили. Ради них он… жизни своей не пожалел.
Рука ее все еще лежит на затылке Марии.
— Там, — шепчет Мария, — там, на чердаке, прячется Георг.
Она перехватывает бабушкину руку и целует.
— Я не должна была тебе это говорить, — продолжает Мария, — я дала слово.
— Грех от меня таиться, — просто отвечает бабушка Александра. — То, что знаешь ты, должна знать и я. Мы с тобой одно целое. Посмотри мне в глаза, Мария!
Долго и молча смотрят они друг дружке в глаза, потом бабушка целует Марию в висок.
— Георг озлобился, потому что он — один в своей беде. Мать его, Катрина, — плохая опора, ее беда сломила. Я подумаю, может, помогу чем, хоть у меня своя беда. А теперь давай съедим кулич, — говорит старая женщина, — кто знает, может, это последний наш с тобой общий кулич в этой жизни.
И бабушка уходит от нее, уплывает, черты ее лица тают, — так тает по весне снежная баба. Приходит мутная лохматая волна, Мария кричит, падает… Падает стремительно в черную вязкую глубину.
— Жизнь… Я вон сколько прожил, а жизни, почитай, и не видел. Море и было моей жизнью. Вот только море… А что она видела? К русским, вишь, идет. Знать, нашим навстречу. Не от сладкой жизни бросает человек родные места, идет один, в стужу, и жизнь в себе другую несет, еще не рожденную. А ему — документы подавай.
Марии слышен плеск воды, вроде бы кто стирает. Позже в разговор вступает Невена.
— Узелок-то просмотреть можно, авось, там бельишко какое припасено. Это, что на ней было, и починить трудно: все в дырьях.
Но хозяин строго отвечает:
— Отлежится, сама развяжет. А пока человек жив, без спроса рыться негоже. Найди свое что, рубаху какую…
— Надо же: дитенка ждет! — это голос Алены. — Разродится ли? Самой, поди, не больше шестнадцати.
— Так что? — отвечает ей Невена. — Я за Степу в пятнадцать выскочила, а в шестнадцать Митеньку родила. И она родит. Молодой рожать легче. Я вот помню, как Митя первые свои шаги сделал. Утром пошел, по росе… А я стою, гляжу, как след от его шажков по траве, по росной, остается, и плачу от радости. Так и запомнилось: солнце только взошло, умытое такое солнышко, красное, а трава сизая от росы и след от его ножек дымчатый… Разбередил мне Софрон душу, о Митеньке напомнил. Митенькой упрекает. Я и так… Вижу вот все: лежит он, раскинув руки свои на земле, смотрит вверх, в небо ясное, и прощается с миром, со всей его красотой…