Приложение в телефоне зависло и не желало загружать форму вызова такси. Саша нехотя сунул телефон в карман. Все-таки надо ехать домой. Нога его не беспокоила, но он почувствовал, что на лбу выступили капли пота, а рубашка прилипла к спине. Душно здесь. Оно и не удивительно, влажность после дождя, а тут такая толпа народу набилась. Он обхватил липкими пальцами прохладный бокал, поднял его и приложил к щеке. На круглой картонной подставке на столе остались мокрые следы. Что-то там написано… «Фея Драже». Странное название для бара, хотя бы и рядом с театром. И до чего же все-таки раздражающая музыка, прямо какофония какая-то, хотя вроде бы только что звучало что-то знакомое. Он попытался уловить ускользающую мелодию, но вдруг понял, что слушает тишину и звон в собственных ушах.
Он поднял глаза — кругом ни души. Ни посетителей, ни даже бармена за стойкой. Темнота как будто сгустилась, в затылок злобно впилась невидимая игла, и он чуть не вскрикнул — не от страха, от острого, как боль, приступа тоски. Он попытался вздохнуть поглубже, обернулся к Васе и встретил ее взгляд… знакомый взгляд тусклых черных глаз, лишенный всякого выражения, тяжелый, безжалостный, выдавливающий воздух из груди.
— А я еще в прошлый раз говорил, что ты прикинешься женщиной.
— Ты сообразительный.
Саша попробовал откашляться. Голос был хриплым и непослушным… может, он все-таки кричал, только не слышал собственного крика? Как долго все это тянется, сколько времени они сидят здесь, не сводя друг с друга глаз — несколько мгновений, минут или часов? И он не может вызвать в памяти ни единой мелодии. Ни единой строчки нотного текста. Он мог бы вспомнить, если бы очень постарался, но не вспомнит, пока он здесь, пока на него устремлен этот удушающий взгляд. Он снова закашлял, судорожно хватая ртом воздух.
— И что теперь? Зачем ты меня сюда затащила… затащил? В каком роде тебя вообще называть, в мужском или женском?
— Это имеет значение? Ну давай сделаем так, как тебе привычней.
Саша моргнул. Перед ним сидел Великовский — знакомая тщедушная фигурка, седые волосы пушистым одуванчиком. Но это действительно не имело значения. Взгляд был тот же, и тот же мертвый голос. Так должен говорить Командор, и именно этот голос они слышали тогда, на репетиции… но на репетиции звучало пение, а сейчас Саша не может вспомнить эту музыкальную фразу, хотя слышал ее десятки раз. Будто ластик прошелся по его памяти, и остался лишь чистый лист и крошки мусора на нем.
Великовский пошевелился, на секунду вроде бы отвел глаза, и сразу стало легче дышать. И даже голос его теперь казался почти человеческим, почти терпимым.