Ухмыляясь, он сунул командору стакан.
Хваленое самообладание командора, должно быть, взяло уже отпуск по состоянию здоровья, — позабыв о своем достоинстве (да и какое уж тут достоинство!), одной рукой вцепившись в спадающие штаны, тот запустил оправленным в узорное золото стаканом в стену; но Воробей, совершив прыжок, сделавший бы честь цирковому тигру, поймал ценную вещь в полете, — обрушился с ней куда-то за стол. Из-под стола послышалась возня, затем сдавленный страдальческий голос:
— Джимми… Я отдал тебе больше, чем тело и душу, — я отдал тебе свой ром! А ты…
Норрингтон оттолкнул стол так, что зазвенела посуда и едва не повалились подсвечники. Пират, мокрый от пролитого рома, с жалобно-оскорбленным выражением лица сидел на полу, прижимая спасенный стакан к груди, — но, шагнув к нему, командор споткнулся обо что-то, прежде бывшее под столом… и этим чем-то оказался тяжелый кожаный бурдюк.
Воробей не дрогнул лицом, но подозрения командора от этого только усилились. Развязав бурдюк, он понюхал содержимое; плеснул на ладонь. Бурдюк был полон воды. Обыкновенной. Пресной. Ничуть не тухлой. Командор поднял глаза — и Воробей опасливо отодвинулся. Смуглое лицо выразило самую искреннюю обиду — «я так не играю».
Смысл гнусной каверзы был ясен: пират явно вознамерился впредь иметь дело не с командором Норрингтоном в здравом уме и трезвой памяти, а с пьяной и, как выяснилось, совершенно аморальной скотиной, в которую тот оказался способен превратиться…
Должно быть, на лице командора, в свою очередь, отразилась вся глубина доброжелательности, благодарности и человеколюбия, владевших его существом в данный момент. Не глядя, он сунул бурдюк на стол; Воробей, моргнув, мигом изобразил улыбку — самую что ни на есть невинную, обаятельную и извиняющуюся. Укоризненно покачал головой (капля рома сорвалась с кончика носа):
— Джимми, так по доброй воле ты не…
Договорить пират не успел — осатаневший Норрингтон прыгнул на него, повалил и схватил за горло. Стакан в руке Воробья со стуком ударился об пол.
— Р-о… — прохрипела жертва.
От ярости командор лишился дара речи.
У Воробья исказилось лицо; выгибаясь, отчаянно гримасничая, он замахал свободной рукой. Беззвучно шевелились губы, дернулся кадык под ладонью командора. Но он не сопротивлялся, — а бить человека, который даже не сопротивляется, у командора не поднялась рука.
Норрингтон разжал руки. Пират схватился за горло, закашлялся. Отдышавшись, приподнялся на локте — с таким видом, будто в обмен на свою жизнь собрался поведать страшную тайну; и поведал — прошептал осипшим голосом, да еще с выражением искренней заинтересованности: