— Джимми… (И вдруг — совсем близко — лицо, дыхание, вздернувшаяся верхняя губа, размазанная под глазами черная краска… Выражения лица Норрингтон понять не мог — не то злость, не то насмешка.) А ты ждал, что я, как честный человек, теперь на тебе женюсь? Так я бесчестен, Джимми. (И — наконец ухмыльнулся.) Я — пират.
Командор сбежал по трапу, грохоча каблуками.
…Море рябило. Сверкали на солнце мокрые лопасти весел, пенилась, расходясь двумя струями, за кормой шлюпки вода. Командор глядел в воду. Он пришел в себя достаточно, чтобы отдавать распоряжения, а большего от него и не требовалось — матросам, рвавшимся только добраться до берега, было не до анализа настроения начальства. «Черная жемчужина» удалялась, все шире становилось рябящее бликами водное пространство между ним и Джеком Воробьем. Слепило солнце, впереди, над зеленым берегом, росли серые каменные стены форта, со стен глядели часовые; шлюпку подбрасывало на волнах, летели брызги, и все дальше был черный борт и торчащие над фальшбортом головы…
— Командо-о-ор!..
Норрингтон вздрогнул и резко обернулся. Обернулись все.
— Командор! — Воробей, перегнувшись через фальшборт, послал воздушный поцелуй. — Я вас не забуду!
Взбешенный Норрингтон отвернулся. За спиной пираты все еще кричали, хохотали и улюлюкали.
— Скоты, — все еще глядя назад, неприязненно и без всякой благодарности к спасителям пробормотал рыжий боцман.
Норрингтон дернулся, но промолчал. Ирландец отвернулся, налег на весла — мокрая от пота рубаха обтянула спину… Вода пенилась, пена летела клочьями, ветер дул в лицо, и кто-то в форту их, кажется, уже узнал, — на стены сбежались с подзорными трубами. Что-то крикнули, — из шлюпок заорали в ответ, замахали руками. Норрингтон молчал.
…Ощущение было незнакомым. Никогда прежде он не знал этого чувства. Не страх, не злость, даже не обида… Он всегда плохо умел формулировать эмоции словами. Сосущее, гложущее, гасящее блеск волн и запах ветра. Даже небо — бездонная солнечная высь — стало не нужно.
Все жизненные планы. И все женщины, которым он улыбался, с кем изредка танцевал на вечерах в доме губернатора, кому целовал руки, водил под локоток и подавал кокетливо оброненные кружевные платочки, — все, заканчивая будущей женой, которая должна же когда-нибудь появиться… Жизнь, лежавшая впереди, обернулась пустыней.
А потом он понял, что эта безнадежность — и есть боль.
Он не мог видеть, как Воробей в бессильной злости ударил кулаком по перилам. Размахивая руками, капитан метался по мостику, бормоча себе под нос:[1]
— «Ваше чувство юмора, Джек!..» (Презрительно скривился.) Проклятье, что за манера — все рассиропить! «И это все, что вы хотите мне сказать, Джек?» Да, все! Нет, я бы еще многое тебе сказал! Но тебе бы это не понравилось!