Расчехняев появился на крыльце внезапно — дверные петли в доме были надежно смазаны. Он постоял, прислушиваясь, и тихо засвистал. Тюрин повел пистолетом в сторону лежащего Леньки, и тот ответил условным свистом. Но на какую-то долю секунды он промедлил, и этого оказалось достаточно, чтобы насторожить Расчехняева.
— Своячок! — поплыл с крыльца низкий угрожающий голос. — Топай ко мне!
— Тихо ты, не базарь, — обмирая, выругался Ленька. — Не могу я подняться, маячит кто-то.
И то, что он выругался, и то, что приглушенный его голос действительно поднимался с земли, и то, что калитка была полураскрыта именно так, как была полураскрыта, и то, что в тесном дворике, застроенном клетушками и амбарушками, снег по-прежнему оставался девственно чист, не запятнан человеческими следами (содержательница квартиры тетка Филька получила строгий наказ не шастать по двору как попало, а ходить по одной тропе: от крыльца к калитке и вдоль забора — к уборной), — все это в какой-то мере успокоило Расчехняева, притушило вспыхнувшее было подозрение. Но даже в этом случае он никогда бы не сделал того, что сделал сейчас. Он подскочил к калитке, нырнул в нее и, выйдя головой прямо на удар Елдышева, мягко сунулся лицом в снег. Непокрытая взлохмаченная голова его густо парила, источая резкие запахи пота и сивухи… Он был пьян, Расчехняев, и это погубило его.
— Ну? — тихо сказал Тюрин, когда бандит был связан и пасть его забита кляпом. — Пошли!
Они гуськом поднялись на крыльцо — Тюрин, Елдышев, Гадалов, Космынин. Хорошо смазанная дверь опять открылась бесшумно. Где-то недалеко от другой двери, что вела в горницу, должно лежать на боку пустое ведро, о котором предупреждал Ленька. Тюрин нащупал его руками, поставил в сторону, мельком подумав, что Расчехняев, хоть и был пьян, а сумел не стронуть его.
Вторую дверь он открывал так, как должен был открыть ее, вернувшись, Расчехняев: не осторожничая, но и без лишней торопливости, по-хозяйски. И этим Тюрин сберег несколько секунд, в течение которых сидящие за столом бандиты видели вошедших, но не могли от неожиданности опомниться. Это был тот не раз проверенный Тюриным случай, когда видит око, а ум неймет…
Ленька, лежа под забором, слышал, как четверо вошли в холодные сенцы. И сразу ожил двор, под чьей-то торопливой ногой завизжал снег, совсем рядом, по ту сторону забора, сухо щелкнул на взводе револьверный курок, и голос, сниженный до шепота, позвал: «Вась, а Вась?» «Чего тебе?» — простуженно ответил другой голос — подальше, у баньки. «Ляг, Вась, дылда ты этакая. Как бы мне тебя не задеть — выставился напротив». «Прекратить разговоры! — аукнул третий голос, и трудно было определить, откуда он шел. — Не на собрание явились». «Начальник ихний, — уважительно подумал Ленька, — ишь, как осек». Во двор вдруг хлынул хмельной гул голосов — это Тюрин открыл внутреннюю дверь. И несколько мгновений, которые он сберег неожиданностью появления, стояла во дворе томительная, почти смертная тишина. Затем, не тая звонкой силы, вскинулся четвертый голос: «Огонь, хлопцы!» — и ударили четыре выстрела, почти слившись в один. «В воздух бьют. Вот, мол, мы», — определил Ленька: им овладел ловчий азарт наизнанку… В доме глухо бухнуло два или три раза, и Ленька тут же вспомнил о Болотове. «Господи, — взмолился он, — про Болотова мою молитву не забудь». Вспомнив о Болотове, он вспомнил о свояке, глянул на него… Во дворе со звоном осыпалось оконное стекло, кто-то прыгнул, побежал и, застигнутый двумя пулями наперекрест, упал; и еще были выстрелы во дворе, и была ругань, и был хрип, но этого Ленька уже не слышал: свояк подползал к нему. Полз он странно и страшно — приподняв верхнюю часть туловища и покачав ею из стороны в сторону, как большая змея, кидал тело вбок и вперед, того и гляди — упадет грудью на Леньку. «А-а-а!.. — заорал Ленька и бревном покатился прочь, оставив ни с чем менее сообразительного свояка. — Спаси-и-и-те!»