И тихо засмеялся.
Сабаар было подумал, что Нарайн пьян, но прислушался и понял — правда, отпустило. Вряд ли, конечно, у него получится собрать по кускам и снова скрепить душу, но ненависть ушла, оставив после себя зияющую пустоту.
— Нет, — ответил он, — смерть — это покой, а ты не заслужил покоя, Нарайн Орс. Потому живи. Я расскажу Адалану, кто его родители.
Сабаар уже хотел уйти, как пришел, через окно, но хозяин его окликнул:
— Постой, хранитель. Возьми кинжал, отдай мальчику. И пусть Творящие дадут ему жизнь светлее и счастливее, чем нам.
Последнее время деда Бораса все чаще мучили боли: то пересекает спину, то ноги стынут до ломоты, а вот сегодня заболела душа. Вспомнились мать, отец, братья и сестры… и почему-то мертвецы. Оказалось, что у Бо еще есть стыд… да какой там стыд! И чего, в конце концов, ему стыдиться? Люди — зверье, прав тот, чьи зубы крепче — это Борас усвоил еще в детстве и с тех пор ничего не переменилось. Просто старость — вот и болит. А раз заболела даже совесть… лучше хлебнуть винца — и спать. У смотрителя невольничьей школы немало дел, и завтра меньше не станет. Бо накинул плащ, прихватил початый кувшин и вышел проветриться.
Ночь была безлунная, во внутреннем дворике большого орбинского дома, укрепленного не хуже цитадели, так и вовсе стоял мрак, но, затворив за собой дверь, Борас сразу понял, что не один — чутье еще ни разу не подводило старого вояку. Он посмотрел по сторонам, прошел до спрятанной под кустами скамьи и, никого не обнаружив, громко позвал:
— Эй, кто тут?! Выходи!
Тонкая тень отделилась от стены, беззвучно приблизилась, встала напротив, и Борас разглядел мальчишку. Сначала он подумал, что кто-то из воспитанников ослушался и вышел во двор ночью, но, приглядевшись, понял, что ошибся: этот был старше, увереннее, совсем его не боялся. К тому же в глазах юноши дед Бо разглядел решимость, а на поясе у бедра — меч.
— Кто ты, парень?
— Твоя смерть.
Фраза звучала глупо, но Бо сразу поверил — почему-то вспомнился лагерь у стен Орбина, день подписания мира. Белоголовый ребенок принес кнезу сокола и многим указал дорогу. «Плачь, Борас» — сказал он тогда, а слез не было.
Борас поднял глаза к звездам: последняя ночь — и все, конец… — дожился. Потом тяжело опустился на скамью у стены, поднес ко рту бутыль, отхлебнул. В нос ударил кислый запах вина из плодов ночной невесты. Старик пьяно усмехнулся:
— Какие громкие слова! Думаешь, я боюсь смерти? Да и кто ты такой, чтобы судить меня?
— Я пришел не пугать, и судить — не мое дело, — глаза парнишки блеснули огнем в темноте, — Я лишь хочу избавить от страха своего маленького брата и других детей этого места. Ты источаешь боль и страх, твое существование противно великой Хаа.