— Дочка, не опаздывай к ужину!
— Да, мааа!..
…и увидеть, как пушистая молния сорвется с уступа прямо в ледяные струи.
Когда-то и он играл так же: падаешь в пропасть, на лету раскрывая крылья, ныряешь в водопад и стремительно несешься по ущелью, чтобы потом опуститься на землю уже двуногим. Невинное счастливое детство! Как у Снежинки, как у Сабаара… Возможно ли это сейчас? Или Волки правы: он больше не способен обуздать зверя? Глаза зверя совсем не умеют плакать, только наливаются светом неодолимой ярости. Уши слышат чужого, а шерсть на холке встает дыбом…
Ирбис вскочил, встряхнулся и, выставив когти, всем телом повернулся навстречу незваному гостю. Но гость не искал ссоры: опустил крылья, ткнулся носом в его шею — серебристая грива тепло и щекотно накрыла морду. Драться как-то сразу расхотелось. «Ну ты еще оближи» — фыркнул Фасхил и начал менять облик.
Когда закончил, его гость уже стоял шагах в пяти от края площадки и, как сам Фасхил только что, смотрел на горы.
— Опять ты, колдун… Что еще?
Рахун оглянулся и указал на место рядом с собой.
— Не зря ты любишь эту башню — тут красиво.
— Нашел время видами любоваться, — ответил Барс. — Самовлюбленный ты тип, Рахун, совсем что ли враждовать не умеешь? Будь я на твоем месте — порвал бы в клочья. И за что только она тебя выбрала?
— Может, за то и выбрала, что не порвал?
Белокрылый улыбался. Фасхил хотел было разозлиться, но нет, в улыбке хааши даже намека на насмешку не было — только покой, печаль и совсем немного иронии. Злиться на соперника было не за что, и от досады Фасхил разозлился на себя, а потом еще сильнее — на то, что волк наверняка все его смятение слышит. И снова почувствовал, как крылья выворачивают спину и губы дрожат в оскале.
А он и в самом деле все слышал. И спросил, все так же улыбаясь:
— Зачем ты себя мучаешь, друг? Никому не нужна такая твоя верность, и тебе — меньше всех. В гнездах много красавиц подросло, давно бы забыл Хафису, если бы захотел.
Ну да, много… только которая из них подаст а-хааэ, зная, что нелюбима? Это Рахун умел не страдать и не таить обиды, оставаясь и через десять лет, и через семнадцать все тем же певуном Хаа, светлым и слабым. И ведь нисколько не боялся его, сильного, ни в тот раз в кругу поединка, ни сегодня. Как это ему удается? Неужели и правда за своей сладкой песней не замечает, сколько страха и боли в мире, сколько горя, злобы и ненависти?.. Одно слово — Белокрылый. И учить его, дурачка наивного, без толку.
Фасхил повел плечами, пряча крылья и расслабляясь, и тоже усмехнулся:
— Я — не ты. Это же тебе все равно: не она бы позвала, так другая. Ты у нас всех любишь. Не оттого ли, что не слышишь ничего, кроме собственных песен?