Он тогда отпустил, а потом тоже вернул человечий облик и сказал:
— В гнездах полно девчонок подрастает, дури головы им, а Хафису оставь в покое. Тебе — забава, а кому-то, может быть, ее запах слаще первотала.
Только зря все это. Шанара Песнь Всетворения допела, и поднесла Хафиса кубок Белокрылому. И браслет на руку надела. А он принял. Да не просто принял — тут же и женой назвал, и косы ее вороные расплел, соединил в одну, чтобы все видели. Вот с тех самых пор Фасхил перестал ждать — улетел в Тирон к магам и зарекся домой возвращаться. А сегодня снова стоит у костра, рядом с этим самым хааши Рахуном и смотрит на женщин: выбирает, надеется… Это в тридцать четыре года-то? Не поздно ли, хаа-сар бездомный? По-хорошему сказать, таким, как он, и живыми-то быть не положено, не то что влюбленными.
Между тем к старухе подошла девушка — три косицы тоненьких едва достают до лопаток. И не юна уже, а росточком да худобой — как двенадцатилетняя девчонка… не удивительно, что не приглянулась никому в жены. Сама-то кого выбрала? Фасхил прислушался, и тут же пожалел, что непрошенным лезет в душу: лучше бы ушел сразу и ничего не знал. Некрасивая девушка подошла к Белокрылому и подала а-хааэ ему, а он отпил — и вдруг ответил такой нежностью, словно когтями шерсть на брюхе причесал: «Принимаю твой дар, Сатиша и ты прими мою заботу и защиту. Тот, кто родится от нас, — желанный гость в моем доме отныне и навсегда».
Шерсть дыбом, зубы и когти! Да как он мог?! Да как! Он! Посмел! Фасхил опять был готов кинуться в драку.
Единение опустилось нежно, почти невесомо, окутало, обволокло и понесло: боль и тягучее счастье, счастье и острая щемящая боль. Хафиса.
Хафиса остановилась совсем близко — все такая же стройная, красивая, желанная до слез. Можно было обнять, не касаясь — и даже ее белокрылый певун ничего бы не почуял. Но Фасхил не посмел. Любимая обняла сама, обняла и заговорила:
— Разве ты забыл, т'хаа-сар Ордена Согласия, что мужчина не смеет отказать женщине, если ее замуж не берут?
— Не забыл, — ему вдруг стало стыдно в ее теплых чувственных объятиях, под ее ласковым, но испытующим взглядом. — Я помню, но тебе же больно.
— Мне больно. Но я уже родила своих детей, нам больше не делить ночей а-хааи-саэ, а Рахун все равно мой. Для того, чтобы все другие ночи любить друг друга, первотал не нужен. Сатише двадцать три, прикажешь еще ждать? Или, может быть, она тебе полюбилась? Так неправда — я ведь не хааши, дочь воинского рода, и слышу почти так же, как и ты. Ты рассматривал ее и жалел, а Рахун будет любить, пусть только раз, но по-настоящему — он умеет быть нежным, не унижая жалостью, он умеет напеть о счастье.