— Ночь а-ххаи-саэ, Сабаар! Первая наша ночь, приходи…
Змей, переливающийся всеми цветами заката, простер необъятные крылья над соседним хребтом и рассыпался стаей облачных перьев, а юноша тряхнул золотистыми кудрями и превратился в его далекого названного брата.
Юный хаа-сар улыбнулся девушке и виновато пожал плечами:
— Я не могу, ты же знаешь… прости, — повернулся и пошел прочь от толпы, от веселья, от манящего несбыточными мечтами запаха а-ххаэ.
Знакомая тропинка привела к водопаду. Он, как в детстве, уселся на самый край скального уступа и опустил ноги вниз. Весна была ранней и водопад уже начал набирать летнюю силу, с грохотом рушился на камни, обдавая скалы ледяными брызгами. Сабаар почувствовал, что скоро промокнет насквозь, но уходить совсем не хотелось — сковало знакомое оцепенение, за которым, как только стемнеет — он знал это точно — придет тупая боль и вязкая безнадежная тоска.
Когда-то давно, в другой, счастливой жизни, как теперь казалось, они с братом часто здесь играли: носились по лесу, лазали по скалам, даже хотели раз и навсегда разобраться с легендарной пещерой под водными струями, о которой шептались уже несколько поколений молодых даахи Поднебесья, но никто достоверно не знал, где она и есть ли вообще. Потом, когда брата увезли к людям, все это стало неважными детскими глупостями. Тогда он думал только об одном: учиться, как можно скорее освоить все, что должен знать воин-хранитель, получить взрослое имя и посвятить свою жизнь служению, предназначенному для него великой Хаа еще в раннем детстве — какие уж тут водопады и пещеры? А потом пришло это: боль, одиночество и тоска переполняли все его существо, как только садилось солнце. Тогда он снова стал приходить сюда, на место детских игр, по полночи сидел у воды и думал о брате. Он знал, что где-то в далеком человеческом городе его Одуванчик тоже не спит: сидит на берегу и смотрит в темную воду. Если постараться, если дотянуться до брата — боль утихнет. Иногда это удавалось, и тогда он, обессилевший, сворачивался клубком прямо здесь, на поляне, и засыпал. Когда же все его усилия были тщетны — разворачивал крылья и уносился в ночь, чтобы ветром, скоростью, напряжением тела изгнать боль и порожденную ею силу.
Потом он возвращался домой и, падая от усталости, шептал: «Ничего, Лаан-ши, скоро мы будем вместе, только потерпи, осталось всего два года… год… всего пережить зиму… месяц… каких-то несколько дней». Но чем ближе становился день встречи, тем больше появлялось сомнений — знает ли он, что нужно делать, в чем состоит долг хранителя и чего ждет от него великая богиня?