Вскоре польская аристократия почти вся перешла в католицизм и предалась этой вере со всей страстью души. Доходило до странных затей — внучка знаменитого защитника православия, князя Острожского, на свою беду, пославшего детей учиться в католические коллегии и университеты, так яростно веровала, что распорядилась выкопать останки деда и окрестить их по католическому обряду.
— Уж не прячут ли раба Божия в коллегии? — предположил Шумилов. — Обучают его там латинской вере?
— И Черткова тоже обучают? — удивился Ивашка. Он, живя в Москве, кое-что слыхал о Ваське и сильно сомневался, что этот детинушка в состоянии разобрать хоть строку в молитвослове. — Куда-то же Чертков подевался?
— Нужно будет объехать несколько этих басурманских коллегий, — решил Шумилов. — Притворимся, будто мы из самой глуши, лаптем щи хлебаем, а сынов хотим вышколить на польский лад. Может, там кто хоть словом обмолвится, что есть-де у нас такие ученики.
— Тогда это твои сыны должны быть, Арсений Петрович, ты среди нас самый старший. Рано женили, удержу не знал, вот и наплодил с ходу троих, старшему — шестнадцать, — сразу сочинил Петруха. Шумилов поморщился: о том, что у него есть два сына-близнеца, растущие у деда с бабкой, он даже лишний раз вспоминать не хотел, рождение этих детей погубило Алену.
— А сколько в Варшаве этих коллегий? — спросил Ивашка.
— А с чего ты взял, будто наши голубчики именно в Варшаве? Может, они уже в Кракове! — ответил Петруха.
— Придется поладить с каким-нибудь ксендзом, — решил Шумилов. — И просить у него совета, куда лучше отдать сынов.
— Ну, ксендзов тут — как комаров на болоте!
Теперь нужно было приготовить вразумительное вранье.
Ивашка врать умел — всякий, над кем множество начальников, обучается этому искусству легко и даже радостно, а у Ивашки в придачу жизнь складывалась причудливо, врать приходилось много. Ему и четырнадцати не было, когда, не выдержав отцовских строгостей, он сбежал из дома и оказался у бабкиной сестры. Она жила на Неглинке, а там было царство зазорных девок, которые пригрели смышленого и услужливого парнишку. Его способность к языкам обнаружилась случайно — когда он, с четверть часа потолковав с немцем, тайно приехавшим выбрать себе зазнобу, сперва махал руками и чуть ли не блеял по-овечьи, но потом, повторяя наугад немецкие слова, достиг понимания. Потом, лет в шестнадцать, он пошел в услужение к немцу-живописцу. Всякий, кто в услужении, врет не задумываясь. В Посольском приказе тоже по-всякому приходилось выкручиваться. Так что Ивашка был готов нести любую чушь — лишь бы на пользу розыску.