Около десяти дней я лежал в этой палатке, страдая слабостью тела, которая заставляла мое животное существо уползать и прятать свой стыд, пока он не пройдет. Как обычно в таких обстоятельствах, мой ум прояснился, чувства стали острее, и я, наконец, начал последовательно обдумывать Арабское Восстание, чтобы, остановив свое внимание на привычном долге, отвлечься от боли. Обдумать это надо было задолго до того, но, когда я впервые прибыл в Хиджаз, была вопиющая необходимость действовать, и мы делали то, что казалось лучше, инстинктивно, не зондируя причин, не формулируя, чем мы на самом деле хотели бы все это завершить. Инстинкт, таким образом, использовался как попало, не основываясь на прошлых знаниях и раздумьях, а вырастая в нечто интуитивное, женственное, от чего бледнела теперь моя уверенность; так что в этом вынужденном бездействии я старался свести в одно уравнение мои книжные знания и мои дела, в промежутках между тяжелыми снами и дремой дергая за нити нашего запутанного клубка.
Как я уже показывал, я, к несчастью, командовал кампанией по своему усмотрению, и не обладал должной квалификацией. В военной теории я был сносно начитан, мое оксфордское любопытство провело меня от Наполеона к Клаузевицу и его школе, к Кеммереру и Мольтке[63], и недавним французам. Они все казались односторонними; и, просмотрев Жомини и Виллизена[64], я нашел более широкие принципы у Морица Саксонского[65] и Гибера, и в восемнадцатом веке. Однако Клаузевиц настолько господствовал над ними интеллектуально, и его книга была столь логичной и завораживающей, что бессознательно я принял его завершенность, пока сравнение Кюне и Фоша не наполнило меня отвращением к военным и усталостью от их официальной славы, заставив меня критиковать весь их блеск. В любом случае, мой интерес был абстрактным, касающимся теории и философии военного дела, особенно с метафизической стороны.
Теперь, на поле боя, все было конкретно, в особенности — утомительная проблема Медины; и, чтобы отвлечься от нее, я стал припоминать подходящие максимы ведения современной, научной войны. Но они не годились, и это беспокоило меня. До сих пор Медина была навязчивой идеей для всех нас; но теперь, когда я был болен, ее образ был неясным — или оттого, что мы были слишком близко к ней (достижимые объекты редко бывают желанными), или оттого, что мои глаза были слишком заняты созерцанием своей цели. Однажды днем я пробудился от лихорадочного сна, истекающий потом и искусанный блохами, и задался вопросом, на что нам вообще нужна эта Медина? Она была явной угрозой для нас, когда мы находились в Йенбо, а турки собирались на Мекку: но мы все это изменили нашим походом на Веджх. Сегодня мы блокировали железную дорогу, а они ее только обороняли. Гарнизон в Медине, уменьшенный до незначительного размера, сидел в траншеях и подтачивал собственные силы передвижения, съедая своих вьючных животных, которых не мог больше прокормить. Мы отняли у них способность причинить нам вред — и все еще хотели отнять у них город. Он не был для нас ни базой, как Веджх, ни угрозой, как вади Аис. Так на что же он нам тогда сдался?