Бедуин пустыни, рожденный и выросший в ней, всей своей душой принимал эту наготу, слишком суровую для добровольцев, по причине, которую чувствовал, но не определял — что так он окажется несомненно свободным. Он терял материальные связи, удобства, все излишества и прочие сложности, чтобы достичь личной свободы, в которой укрывался от голода и смерти. Он не видел добродетели в нищете как таковой: он наслаждался маленькими пороками и роскошествами — кофе, свежей водой, женщинами — которые мог еще сохранить. В его жизни были воздух и ветра, солнце и свет, открытые просторы и великая пустота. В ней не было человеческих усилий, не было плодородной природы: только небо вверху и незапятнанная земля внизу. Там бессознательно он приближался к Богу. Бог был для него не антропоморфным, не осязаемым, не моральным и не этичным, не связанным с миром или с ним лично, не природным; но бытием άχρωματος, άσχηματιστος, αναφης[11], определенным так не по исключению, а по основанию, понимающим Бытием, ядром всякой деятельности, для которого природа и материя — только зеркало, отражающее Его.
Бедуин не мог искать Бога внутри себя, он был слишком уверен, что сам находится внутри Бога. Он не мог постичь что-либо, что являлось или не являлось Богом, Единственно Великим; но все заполняла будничность, повседневность этого климатического арабского Бога, присутствовавшего в их пище, и в их войне, и в их похоти, простейшей для них мысли, их привычного источника и спутника, что невозможно для тех, от кого Бог закрыт завесой отчаяния, из-за плотской недостойности Его и декорума формального почитания. Арабы не стеснялись призывать Бога к своим слабостям и желаниям в самых щекотливых ситуациях. Он был самым привычным словом для них; и поистине, мы много потеряли в красноречии, определив Его самым коротким и безобразным из наших односложных слов.
Эта вера пустыни казалась не выразимой словами, действительно мысленной. Легко было почувствовать ее влияние, и те, что пришли в пустыню достаточно давно, чтобы забыть об ее открытости и пустоте, неизбежно обращались к Богу как единственному убежищу и жизненному ритму. Бедуин мог быть номинальным суннитом, или номинальным ваххабитом, или еще кем-нибудь из семитских направлений, и относился к этому очень легко, немного напоминая часовых у врат Сиона, которые пили пиво и смеялись в Сионе, потому что были сионистами. Каждый кочевник лично имел свою религию откровения, не устную, не традиционную и выраженную, но инстинктивную, внутри себя; и так мы получили все семитские верования, основанные на противостоянии (по образу и сущности) пустоты мира и полноты Бога; силы и возможности верующего определяли их выражение.