Обитатель пустыни не мог приобрести влияние за свою веру. Он никогда не был ни благовествующим, ни обращенным. Он приходил к этой напряженной конденсации себя в Боге, закрывая глаза на мир и на все сложные возможности, скрытые в нем, какие могло вывести на свет прикосновение к богатству и искушениям. Он приобретал прочную веру, и мощную веру, но на каком же узком поле! Его бесплодный опыт лишал его сострадания и извращал его человечность до образа отбросов, в которых он прятался. Поэтому он причинял себе боль не только чтобы стать свободным, но чтобы ублажить себя. За этим следовал восторг мучения, жестокости, которая значила для него больше, чем блага. Араб пустыни не находил радости превыше радости добровольного воздержания. Он находил роскошь в самоотречении, отказе, самообуздании. Он делал наготу своего духа столь же чувствительной, как и наготу своего тела. Он спасал свою собственную душу, возможно, без опасности, но в тяжком эгоизме. Его пустыня была превращена в ледяной дом духа, в котором видение единства Бога сохранялось нетронутым, но не улучшенным за века. Туда иногда могли скрыться на время искатели из внешнего мира, и оттуда отвлеченно взирать на природу того поколения, которое им предстояло обратить.
Эта вера пустыни была невозможна в городах. Она была одновременно слишком странной, слишком простой, слишком неосязаемой для распространения и общего пользования. Фундамент, идея всех семитских верований ожидала там, но ее надо было разбавить, чтобы сделать постижимой для нас. Крик летучей мыши слишком резок для большинства ушей; дух пустыни ускользает сквозь наши грубые ткани. Пророки возвращались из пустыни с этим проблеском Бога, и через свое напряженное посредство (как через темное стекло) показывали кое-что из того величия и блеска, что в полной мере ослепило бы нас, оглушило, лишило дара речи, поработило бы нас, как поработило бедуинов, ставя себя в непривычное положение людей со стороны.
Ученики, в побуждении, согласно слову Учителя, сорвать все с себя, да и со своих ближних, спотыкались о человеческую слабость и терпели неудачи. Чтобы жить, обитатель города или деревни должен наполнять каждый свой день радостями приобретения и накопления и, приноравливаясь к обстоятельствам, стать как можно более плотным и материальным. Сияющее презрение к жизни, которое вело других к самому обнаженному аскетизму, приводило его к отчаянию. Он расточал себя небрежно, как мот: транжирил наследство своей плоти, поспешно стремясь к концу. Еврей из «Метрополя» в Брайтоне, скряга, почитатель Адониса, развратник в притонах Дамаска были сходными знаками способности семитов к наслаждению, и выражением той же силы, что дала нам на другом полюсе самоотречение ессеев, или ранних христиан, или первых халифов, находивших путь в рай прямым для нищих духом. Семиты колебались между похотью и самоотречением.