Погода была теперь отвратительной — слякоть, снег, постоянные бури; было очевидно, что в Азраке в следующие месяцы делать нечего, только преподавать и проповедовать. К этому я не был готов. При необходимости я выполнял наряд на вербовку прозелитов, обращая их, насколько мог, на путь истинный; постоянно сознавая свою чужеродность и неуместность для иностранца выступать адвокатом национальной свободы. Война для меня была наполнена борьбой с побочными мыслями, чтобы я мог принять отношение народа к восстанию — естественное и доверительное. Мне приходилось убеждать себя, что британское правительство действительно может выполнить дух своих обещаний. Особенно трудно это было, когда я был усталым и больным, когда лихорадочная активность мозга рвала мое терпение в клочья. И к тому же, после прямых бедуинов, которые вваливались ко мне, приветствуя «Йя Оренс», и выкладывали свои нужды без обиняков, эти изнеженные горожане бесили меня, когда вползали, моля о милости получить аудиенцию у своего принца, своего бея, своего господина и своего избавителя. Такие навязанные мне почести, как броня на дуэли, были, несомненно, полезными, но также неудобными, да и подлыми.
Я никогда не был высокомерным; напротив, я пытался быть доступным каждому, даже если мне казалось, что большинство из них ходило ко мне каждый день. Я, как только мог, старался собственным красноречивым примером утвердить простой стандарт жизни. У меня не бывало ни палаток, ни поваров, ни личных слуг; только моя охрана, но это были бойцы, а не служители; и что ж, эти византийские лавочники собираются подорвать нашу простоту! Так что я в гневе отшатнулся от них, решив отправиться на юг и взглянуть, может ли быть сделано что-либо активное при холодной погоде вокруг Мертвого моря, которое враг держал как траншею, отделяющую нас от Палестины.
Мои оставшиеся деньги были вручены шерифу Али для поддержания его сил до весны; и индийцы были препоручены его заботам. Отдельно мы купили им свежих верховых верблюдов, на случай необходимости внезапно двинуться отсюда в течение зимы; хотя ежедневные новости об угрозе турок против Азрака молодой Али с презрением сбрасывал со счетов. Мы с ним тепло расстались. Али отдал мне половину своего гардероба: рубашки, головные платки, пояса. Я отдал ему равноценную половину своего, и мы расцеловались, как Давид и Ионафан[105], обменявшись одеждой. Затем, с одним Рахейлем, на двух моих лучших верблюдах, я двинулся на юг.
Мы покинули Азрак вечером, выехав к пылающему западу, а над нашими головами стаи журавлей летели в закат, как колючие стрелы, пущенные в цель. Все это было утомительно с самого начала. Глубокой ночью мы были в вади Бутум, где условия стали и того хуже. Вся равнина была мокрой, и наши бедные верблюды скользили, то и дело падая. Мы падали столь же часто, но, по крайней мере, в промежутках между падениями наша участь была легче, ведь мы спокойно сидели, а им приходилось двигаться. К полуночи мы пересекли Гадаф, и слякоть стала слишком страшной, чтобы двигаться дальше. Вдобавок то, как со мной обошлись в Дераа, оставило меня на удивление слабым; мои мышцы казались одновременно дряблыми и воспаленными, и всякое усилие заранее меня отталкивало. Поэтому мы сделали привал.