Британцы, казалось, были на удивление привязаны к Медине. Они настаивали, что ее следует покорить, и щедро тратили деньги и взрывчатку на операции, которые Али и Абдулла постоянно предпринимали со своей базы в Йенбо. Когда я взывал к противоположному, они относились к моему мнению, как к остроумному парадоксу. Соответственно, чтобы оправдать наше намеренное бездействие на севере, нам приходилось притворяться неспособными к действию, и это убеждало их, что арабы слишком трусливы, чтобы перерезать пути у Маана и удерживать их. Эта причина даровала чувство превосходства солдатам, всегда готовым думать плохо о туземных боевых действиях, считая их низменность комплиментом себе. Поэтому мы поддерживали нашу дурную репутацию, и это была неблагородная, но простейшая уловка. Штаб знал о войне настолько больше, чем я, что они отказывались узнавать от меня о тех странных условиях, в которых будут действовать иррегулярные войска; и я не мог тратить время, чтобы устраивать детский сад и поучать их для их же пользы.
По возвращении в Акабу домашние дела поглотили оставшиеся три дня. В основном я занимался охраной, которую формировал для личной защиты, так как слухи постепенно возвеличивали мою важность. После первого продвижения по стране от Рабега и Йенбо турки проявили интерес: затем они стали беспокоиться: и дошли до того, что приписывали англичанам руководство и движущую силу арабского восстания: так же и мы обычно льстили себе, приписывая успехи турок немецкому влиянию.
Однако турки повторяли это достаточно часто, чтобы уверовать, и начали предлагать награду в сто фунтов за британского офицера, живого или мертвого. С течением времени они не только увеличили общую сумму, но сделали специальную надбавку для меня. После захвата Акабы цена стала приличной, а после того, как мы подорвали Джемаль-пашу, они поставили нас с Али во главе списка, оценив в двадцать тысяч фунтов живыми или в десять — мертвыми.
Конечно, предложение было риторическим, еще неизвестно, было бы оно оплачено золотом или ассигнациями, если вообще было бы оплачено. Все же некоторые предосторожности казались оправданными. Я стал увеличивать число своих людей до отряда, который пополнялся людьми, стоявшими вне закона, каких я только мог найти, дерзость которых повсюду заводила их в неприятности. Мне нужны были люди, стойкие в дороге и в жизни, гордые собой и бессемейные. По счастью, трое или четверо такого рода, присоединившись ко мне в самом начале, задавали тон и стандарт.
Однажды днем я спокойно читал в палатке Маршалла в Акабе (я жил у Маршалла, врача-шотландца, все время, когда бывал в лагере), когда туда вошел, бесшумно ступая по песку, какой-то аджейль, худой, смуглый и невысокий, но одетый с величайшей пышностью. Он нес на плече седельную сумку из Газы, богатейшую из всех, что я когда-либо видел; шерстяной гобелен зеленого, алого, белого, оранжевого и голубого цвета, с кисточками по бокам, в пять рядов, а из центра по краям свисали уздечки длиной в пять футов, с геометрическим орнаментом, с кисточками и бахромой.