Нас было немного; и почти все из нас сплотились вокруг Клейтона[24], начальника гражданской и военной разведки в Египте. Клейтон представлял собой идеального вождя для такого отряда бунтарей, которым были мы. Он был спокойным, беспристрастным, обладал ясным взглядом на вещи и неосознанной смелостью принимать на себя ответственность. Он давал открытый простор своим подчиненным. Его собственные взгляды были всеохватны, как и его знания; и он действовал скорее с помощью влияния, чем приказаний вслух. Непросто было распознать это влияние. Он был как вода или пропитывающее масло, молчаливо и настойчиво проникающее сквозь все. Было невозможно сказать, где присутствует влияние Клейтона, а где нет, и какова его настоящая доля. Он никогда не вел за собой открыто; и все же его мысль была рядом с теми, кто действовал; он производил впечатление своей уравновешенностью, каким-то уверенной, спокойной и разумной надеждой. В практических делах он был свободным, непостоянным, небрежным — человеком именно такого рода, с которым могли сработаться люди независимые.
Первым из нас был Рональд Сторрс[25], секретарь резиденции по делам Востока, самый блестящий англичанин на Ближнем Востоке, обладающий тонкой эффективностью, несмотря то, что его энергия отвлекалась на музыку, литературу, скульптуру, живопись и вообще все прекрасное из плодов мира. Тем не менее, Сторрс сеял то, что мы пожинали, и был всегда первым, величайшим среди нас. Его тень закрыла бы собой, как покрывало, всю нашу работу и всю британскую политику на Востоке, будь он способен отречься от мира, закаляя свой ум и тело с суровостью атлета перед великим боем.
Джордж Ллойд[26] вступил в наше число. Он придавал нам уверенность, и со своим знанием денежных дел был нашим надежным проводником в катакомбах торговли и политики, предсказывая будущие артерии Среднего Востока. Мы не сделали бы так много и так скоро без сотрудничества с ним; но он был беспокойной душой, жаждущей скорее пробовать, чем исчерпывать. Ему требовалось множество всего, и поэтому он не задерживался с нами надолго и не видел, насколько мы его любили.
Далее, среди нас был Марк Сайкс[27], одаренный воображением защитник неубедительных взглядов на мир — а также пучок предрассудков, наитий, полузнаний. Его идеи были взяты извне, и ему не хватало терпения, чтобы проверять свои строительные материалы, прежде чем выбрать архитектурный стиль. Он мог взять какой-то аспект истины, извлечь его из обстоятельств, раздуть, изогнуть, смоделировать его, пока его сходство и несходство с первоначальным видом не вызывало смех — и этот смех был его триумфом. Он был инстинктивным пародистом, карикатуристом скорее, чем художником, даже в делах государственных. Он видел во всем странное и пропускал ровное. Он мог набросать несколькими штрихами новый мир, несоразмерный, но живой, как видение некоторых сторон того, на что мы надеялись. Его помощь приносила нам и добро, и зло. Своей последней неделей в Париже он пытался искупить это. Он вернулся из Сирии, пройдя период своей политической службы, после ужасного воплощения его мечтаний в реальных контурах, чтобы отважно сказать: «Я был неправ; вот истина». Его прежние друзья не разглядели этой новой серьезности и сочли, что он просто сменил одно заблуждение на другое; и очень скоро он умер. Это была трагедия из трагедий для арабского дела.