Рядом со мной сидел Рахейль, красуясь, как павлин, в своих шелестящих одеждах. Под шум разговора он шептал мне имена всех вождей. Им не приходилось спрашивать, кто я такой, потому что моя одежда и внешность были необычны для пустыни. Я приобрел известность уже тем, что единственный был гладко выбрит, и увеличивал ее тем, что всегда носил наряд из чистого, предположительно, шелка, белоснежный (по крайней мере, снаружи), малиновый с золотом мекканский головной шнур и золотой кинжал. Одеваясь так, я будоражил молву, которую подтверждало то, что Фейсал при всех совещался со мною.
Много раз на таких советах Фейсал выступал вперед и воспламенял новые племена, много раз эта работа доставалась мне; но никогда до сих пор мы не действовали вместе в одной компании, подкрепляя и поддерживая друг друга, с наших противоположных полюсов; и работа прошла играючи, руалла растаяли под нашим двойным жаром. Мы могли поднять их одним жестом, одним словом. Напряженные, затаив дыхание, они смотрели на нас, и глаза их горели верой.
Фейсал пробудил в них национальные чувства фразой, вызвавшей в них мысли об арабской истории и языке; затем он на минуту замолчал: ибо для этих неграмотных мастеров красноречия слова обладали жизнью, и они любили смаковать каждое из них, не смешивая с другими. Следующая фраза представила перед ними дух Фейсала, их товарища и вождя, жертвующего всем ради свободы нации; и снова последовала тишина, когда они представляли, как он, днем и ночью в своей палатке, проповедует, поучает, приказывает и примиряет; и они чувствовали нечто идеальное за изображенным человеком, сидящим перед ними, как икона, в котором не было хитростей, амбиций, слабостей, недостатков, таким необычайным, что, порабощенный отвлеченной идеей, он оставил себе один глаз, одну руку, одно чувство и одну цель — жить или умереть, служа этой идее.
Конечно, это был не человек из плоти и крови, а картина, и все же образ этот был правдив, так как его индивидуальность отдала идее свое третье измерение, отрекшись от богатства и искусств мира. Фейсал был укрыт в своей палатке, занавешен от нас, чтобы оставаться нашим вождем: но на самом деле он был первым из служителей национальной идеи, ее инструментом, а не владельцем. И все же в сумерках палатки ничто не могло показаться благороднее.
Он продолжал у них на глазах бросать вызов врагу, скованному своей вечной обороной, лучшим исходом которой было делать не больше необходимого. А мы, воздержанные, спокойно и хладнокровно плыли по дружественному безмолвию пустыни, пока не изволили сойти на пристань.