Этот разговор был для него праздником. Он был достаточно ободрен уже таким пустяком, как мой приезд; так как был человеком настроений, в котором сразу вспыхивали восторг и отчаяние, а сейчас еще и до смерти усталым. Он выглядел на много лет старше своих тридцати одного; и его темные, зовущие глаза, посаженные немного наискось на его лице, были налиты кровью, а впалые щеки глубоко изрезаны и собраны складками от раздумий. Он не был создан природой для мышления, так как от этого хромала его скорость действия; работа мысли испещрила его черты морщинами страдания. На вид он был высок, грациозен и энергичен, с прекраснейшей походкой и королевским достоинством в посадке головы и плеч. Конечно, он знал это, и во многом его поведение на людях определяли вздохи и жесты.
Его движения были неудержимы. Он показывал себя горячим и чувствительным, даже до неразумия, и быстро срывался. Вожделение и физическая слабость сочетались в нем, пришпоренные отвагой. Его личное обаяние, его неосмотрительность, драматический оттенок хрупкости как единственное исключение в этом гордом характере делали его кумиром среди его приверженцев. Никто не спрашивал, был ли он щепетилен; но позже он доказал, что может платить доверием за доверие, подозрением за подозрение. В нем было больше остроумия, чем юмора.
Закалка в окружении Абдул Хамида сделала его непревзойденным дипломатом. Военная служба у турок дала ему рабочее знание тактики. Жизнь в Константинополе и в турецком парламенте познакомила его с европейскими делами и манерами. Он осторожно судил о людях. Если бы у него были силы для воплощения своих мечтаний, он зашел бы очень далеко, потому что был поглощен своей работой и ни для чего более не жил; но была опасность, что он износит себя, целясь всегда немного выше, чем следует, или умрет от переизбытка деятельности. Его люди рассказали мне, как после долгого боя, в котором он был вынужден держать себя в руках, нести ответственность, контролировать и ободрять их, он упал в обморок, и его унесли прочь от его победы, без сознания, с пеной на губах.
Тем временем здесь, казалось, в нашем распоряжении, если у нас хватит сил его принять, был пророк, который, при должной маскировке, придал бы убедительную форму идее, стоящей за движением арабского восстания. Это было даже больше того, на что мы надеялись — и куда больше, чем заслуживал наш прерывистый курс. Цель моей поездки была достигнута.
Мой долг был теперь — кратчайшим путем прибыть в Египет с новостями и знаниями, обретенными тем вечером в роще пальм, вырастающих и цветущих в моей памяти тысячью ветвей, увешанных плодами и тенистыми листьями, под которыми я сидел, и слушал краем уха, и видел картины, в то время как сумерки сгущались в ночь; пока цепочка рабов с лампами не прошла по извилистым тропинкам между стволами пальм, и тогда мы с Фейсалом и Мавлюдом пошли назад через сады к маленькому дому, дворики которого были еще наполнены ожидающими людьми, в жаркую внутреннюю комнату, где собрались домашние; и там мы сели вместе перед дымящейся чашкой риса с мясом, поставленной рабами на коврик для ужина.