Молодые люди думали, что поездка будет развлечением, но были потрясены, когда отец запретил им отдельную пищу, постель или седла из мягкой кожи. Он не отпускал их назад в Мекку, а держал на охране дорог месяцами, невзирая на времена года, днем и ночью, и там они общались с самыми разнообразными людьми и обучались новым методам верховой езды и боя. Скоро они закалились и стали полагаться только на себя, с той печатью прирожденного ума и энергии, которая так часто отмечает смешение кровей. Их потрясающее семейство вызывало восхищение и пользовалось влиянием, но было на удивление замкнуто в собственном мире. Они не принадлежали ни к какой местности, не любили ни один отдельный клочок земли. У них не было подлинных доверенных лиц или министров; и ни один из них, казалось, не доверялся своему брату или своему отцу, перед которым все они испытывали трепет.
Дебаты после ужина были оживленными. В своей роли сирийца я с сочувствием упомянул об арабских вождях, казненных в Дамаске Джемаль-пашой. Меня резко прервали: в опубликованных бумагах было раскрыто, что эти люди были связаны с иностранными правительствами и готовы принять британский или французский сюзеренитет как плату за помощь. Это было преступление против арабской нации; и Джемаль казнил их за одну мысль о том. Фейсал улыбнулся, почти подмигнул мне. «Видите ли, — объяснил он, — сейчас мы по необходимости связаны с британцами. Мы восхищены дружбой с ними, благодарны за их помощь, надеемся на наше будущее процветание. Но мы не подданные Британии. Нам было бы удобнее, если бы наши союзники не были столь несоразмерными».
Я рассказал историю про Абдуллу эль Раашида, случившуюся по пути в Хамру. Он плакался мне на британских моряков, которые каждый день высаживались в Рабеге. «Скоро они станут здесь ночевать, а потом поселятся здесь навсегда и захватят страну». Чтобы ободрить его, я рассказал о миллионах англичан, высадившихся сейчас во Франции, и что французы при этом не боятся. На что он презрительно бросил мне, не собираюсь ли я сравнивать Францию с землями Хиджаза!
Фейсал немного задумался и сказал: «Я не хиджазец по воспитанию; и все же, ей-Богу, я неравнодушен к судьбе этой земли. И хотя я знаю, что британцы не желают этого, но что я скажу, когда они забрали Судан, тоже этого не желая? У них тяга к пустынным территориям, чтобы обустраивать их; и вот однажды, возможно, Аравия покажется им ценной. Ваше благо и мое благо могут быть различны; и насильное благо, как и насильное зло, заставляет людей плакать от боли. Любит ли металл пламя, преображающее его? Не сочтите за обиду, но люди слишком слабые вопиют о своих маленьких интересах. У нашего народа будет характер хромого калеки, пока он не встанет на собственные ноги».