Ороз угодливо засуетился:
— Чем же я-то виноват, Зукеш? Ведь я дал слово…
Зуракан гневно его оборвала:
— Нет, не может быть слова у бесчестного игрока! Я ухожу от вас. Сейчас же! Ну, что же вы?!
Уходя, Зуракан готова была сбросить с себя бязевый халат и швырнуть его в лицо торговцу: «На, возьми, торгаш! Нате, жадные собаки!» Но сдержалась, боясь показать этим мужланам свою наготу. Ни Ороз, поклявшийся быть пожизненно ее другом, ни Ошур, упорно твердивший, что она досталась ему как выигрыш, не осмелились остановить Зуракан. Как прикованные, свирепо косились друг на друга, словно волки, из пасти которых вырывают добычу.
Зуракан все же досадовала, что Ороз слова не проронил. «Может, окликнет. Скажет, что уйдет со мной», — ждала она, затылком, казалось бы, ощущая горячее дыхание Ороза. Но поступь ее была решительной, она не оглядывалась, хотя с каждым шагом обида жгла все сильнее.
«Батийна-эже, где ты, встречусь ли когда с тобой? Встреться мне, встреться! Найди меня, несчастную! Укажи верную дорогу, умная моя эже! Обманута я, кругом обманута. Стала женой на одну ночь какому-то пройдохе. Сколько еще таких же, как я, простушек попалось на его удочку, о боже? Как я могла поверить этому подлому игроку, как я могла отдать ему на поругание свою честь и достоинство? О лжец, обманщик… Хоть бы сделал несколько шагов вслед и хоть бы единственный разок окликнул меня, чтобы немного смягчить обиду. Всего и дела, что мужской спеси, мужского бахвальства прибавится. Будет хвастать, что поступил со мной этак!..»
Опомнившись, Зуракан посмотрела по сторонам широко раскрытыми, полными слез глазами. «Не-ет, уж нет! Не дам больше себя обманывать… Тьфу, тьфу! Забудется ли когда-нибудь эта отвратительная встреча!.. Как зовут этого пройдоху? Ороз… Да, Ороз… Лучше не вспоминать это имя. Не смогу, наверное, забыть его! Нет, забуду, забуду. О милая Батийна-эже, прости мне мой грех, дорогая эже! Где ты сейчас? Найди сбившуюся с пути глупую сестру свою…»
Она шла, спотыкаясь и горько рыдая.
Смерть забрала того, кого хотела
Глядя на часы, врач с седоватой бородкой торчком, словно хвост куропатки, щупает пульс у Батийны, считает удары. Кладет руку ей на лоб. Ладонь у него мягче ваты. Даже после того, как он уходит из палаты, Батийна ощущает тепло его рук и чувствует облегчение. «До чего мягкая рука у него… Полегчало сразу, — мысленно говорит она, глядя в потолок. — Он сказал, чтоб я много не думала. Попробую-ка не думать… Затылок все болит у меня. Отчего это? Мозг, наверное, поврежден».
Батийна в палате одна. Чисто, светло, тихо. Даже муха не прожужжит. Да откуда взяться мухе в этой солнечной светлой комнате? Батийна помнит, как, распухшая, валялась на сером войлоке, когда Адыке избил ее до полусмерти за побег из дому. Помнит, как досаждали ей мухи, каждая волосинка, липнущая к исполосованному камчой, окровавленному телу. Сердобольная Кенжекан металась, чтоб умилостивить разгневанного Адыке, делала все, чтоб поставить Батийну на ноги. И не раз она вырывалась из жадных когтей смерти…