Перед глазами Батийны вставали такие бедолаги, как Зуракан и Канымбюбю. А ведь Зуракан, хоть и носит имя женщины, сильнее, проворнее, умнее многих джигитов. Не зная и ночью и днем отдыха, она справляется с нескончаемыми домашними работами. А ведь говорят, что терпеливый и иголкой колодец выроет, упорный и пешком до Мекки дойдет. Если б такие, как Зуракан, сами бы пользовались плодами своего труда! Да они на ровном месте воздвигли бы мельницы, в голой пустыне вырастили сады.
А беззащитная сиротка Канымбюбю! Так согнули ее с малых лет пережитые невзгоды, что осталась она низкорослой, подобно вогнанному глубоко в землю колышку… Эх, побывать бы им в тех местах, где побывала она, Батийна! Повидать бы то, что повидала! Боже мой, если б они приехали на этот съезд!
Батийна прислушивается к стуку колес, наблюдает за двумя мальчишками. Они то верещат, то скачут от одной двери вагона к другой, не дают покоя пассажирам. Отец их, угрюмый человек с красными, как пламенеющие головешки, глазами, и не думает их унять, словно не замечает, что они озоруют. Он сидит в углу, отъединившись от остальных пассажиров, и пьет «Симбирикче»[42] прямо из горлышка, закусывая свиным салом и утирая время ст времени рукой свои густые, наглухо закрывающие ему рот седые усы. Батийна, которую затошнило от одного его вида, прикрыла глаза.
Под однообразное постукивание и покачивание Батийна задремала и наконец уснула крепким сладким сном. Заснула, не поправив подушки, не накрывшись как следует одеялом. Лежала, склонив голову набок, придавив ею правую руку. Заметив это, Анархон засуетилась, будто над своим ребенком:
— Ой, бедняга, свалилась так, словно муж избил палкой до полусмерти! И руку придавила, затечет ведь. — Ворча себе под пос, она осторожно поправила подушку под головой Батийны, высвободила ей руку. — Теперь спи, сколько поспится.
Если б даже из-под головы у нее совсем вытащили подушку, Батийна все равно не почувствовала бы, — ведь она сейчас мчалась на чем-то быстролетном над бескрайними просторами. «О Зуракан, о Канымбюбю, Гульбюбю, где вы? О горемыки, погрязшие в скорби и страданиях, где вы? Бегите из ичкери, спешите скорее на съезд! На большой съезд!» Так, паря где-то в вышине, сзывает Батийна всех знакомых страдалиц, выкрикивая одно за другим имена. Затем плывет среди клубящихся, как белые волокна, облаков.
Вдруг ей показалось, будто кто-то налетел на нее. Вздрогнув от сильного толчка, Батийна проснулась.
Было уже утро, в вагоне стало светло. Место, где усатый уплетал сало, теперь пустовало. Не видно было и его озорников. Слава богу, видно, сошел на какой-нибудь станции или перебрался в другой вагон.