— Хоть и стоит лягушка на суше, но глаза у нее смотрят в озеро. Сокол, взлетевший высоко в небо, тоскует по своему насесту. И еда мне не в еду, когда разлучусь с вами. И не спать мне спокойно тогда, народ мой… — Слова у него выходили тяжелыми, вескими.
Акимкан, время от времени утиравший слезы, подбадривал Манапбая:
— Род твой всегда останется твоим. И люди твои всегда будут с тобой. Куда бы ты ни поехал, мы будем считать тебя главой нашего рода. Сноху нашу Айнагуль будем считать матерью его. Думаю, не миновать кары аллаха тому, кто вызвал беду на твою золотую голову.
Манапбай, — он все утро внушал беречь отцовские обычаи, не терять согласия меж собой — громко воскликнул:
— Спасибо вам, дорогие аке! Спасибо тебе, народ мой!
Словно виденье, появившееся невесть откуда, вскочила Айнагуль с воздетыми к небу руками, растопырив белые пальцы:
— Омийин, дорогие аке!.. Наступил час трогаться нам в путь.
Все разом, вскинув руки, зачастили слова благословения:
— Ты наш хан и бек, дорогой Манапбай. Сородичи твои останутся твоими сородичами. Где бы ты ни был, сидящие здесь достойные люди ханского рода всегда исполнят твою волю! Пусть всех нас поддержит дух наших предков — ханов, равных пророку. Придет время, батыр, ты не унизишься, а возвысишься, забудешь тяжесть свалившейся на твою голову беды. Пока не закроются наши глаза, люди твои останутся с тобой!
— О-мий-ин!
Что с ней будет!
Караванщики на мулах спустились с гребня перевала и медленно двигались по жесткой каменистой тропе, растянувшись длинной, местами прерывистой цепью.
У самого брода, где шумный пенящийся ручей сливался с речкой, катившейся по дну ущелья, караван остановился.
Поглядывая время от времени на погонщиков длинноухих упитанных мулов, нагруженных тюками циновок, бязи и чаю, Ошур, купец с черной кудрявой бородой, напевал себе под нос что-то веселое.
— А-а-у-у-ууу… — тянул он преспокойно, как вдруг, не успев закрыть рта и вытаращив глаза, так и обмер. Темно-бурый мул под купцом запрокинул голову и настороженно глянул в сторону брода. Лоснящийся круп мула был накрыт полами хозяйского халата, с боков его свешивались не очень туго набитые, аккуратно притороченные к седлу половинки куржуна. — Спаси, аллах! Спаси, аллах! Человек это или призрак, не пойму… — повторял заплетающимся языком купец, показывая камчой на брод. И погонщики, понукавшие навьюченных мулов, оторопели.
Другой торговец, Ороз, оседлавший черного мула, вполне под стать темно-бурому, весь вытянулся:
— Что за диво, мой ходжа? Привидение или кишикийик?[54]Он называл Ошура в шутку «мой ходжа».