занятых ими мест, из их уже установленных палаток только для того, чтобы дать своим слугам возможность либо разбить там свои шатры, либо свалить в тех местах, откуда согнали простых македонян, нечистоты рабов Филоты. Сколько раз этот изнеженный нечестивец и гордец даже стерпеть не мог кого-либо из простых воинов вблизи себя из страха, что те ненароком нарушат его покой. Но это не все… Белон вспомнил, как повозки Филоты, груженные золотом и серебром, стояли повсюду в городе, как никого из воинов не допускали в его помещение, как отгоняла их стража, поставленная специально охранять сон этого неженки не только от каких-либо звуков, но и от еле слышного шепота. «Он хочет, — добавил Белон, — справиться о своей участи у оракула Аммона, он, не так давно обвинявший этого бога во лжи, когда речь шла об Александре. Ясно, к чему Филота клонит, прося нас обратиться к оракулу: он хочет выиграть время, чтобы его отец Парменион, командующий войском в Мидии, успел собрать силы, напасть на войско царя и таким образом выполнить задуманное. Справедливости ради Филоту стоит отвести в храм, но лишь для того, чтобы возблагодарить бога за спасение своего сына от рук неверного гнусного подданного».
Собрание заволновалось, и первыми стали кричать телохранители Александра, что предателя надо сейчас же разорвать в клочья: столь велика была охватившая их ярость. И Филоте это вовсе не было приятно — он опасался еще более жестоких пыток.
Вскоре царь вернулся в собрание и велел перенести судебный процесс на следующий день и, хотя наступал вечер, все же созвал своих друзей. Почти все предлагали побить несчастного Филоту камнями, но Гефестион, Кратер и Кен настаивали, чтобы от него добились правды пытками, и большинство склонилось постепенно на их сторону. Совет был распущен, и Гефестион с Кеном и Кратером хотели уйти, чтобы приступить к допросу Филоты, но царь неожиданно подозвал Кратера и, что-то сказав ему на ухо, удалился в свои покои. Те же, кому поручено было пытать Филоту, разложили перед ним все необходимые для сего дела инструменты. При виде ужасных орудий сын Пармениона не смог сдержать крика: «Почему вы медлите убить меня, уже признавшегося в своем преступлении?! Я замыслил и собирался сделать это! Это я стоял во главе заговора!» Его тотчас же раздели, завязали глаза и подвергли самым изощренным истязаниям. Сначала, когда избивали и мучили его то бичом, то огнем, ничего не спрашивая, лишь для того, чтобы наказать, он не издавал ни звука. Но когда тело его, распухшее от множества ран, не могло больше выдерживать ударов бича по кровоточащим ранам и оголившимся костям, он не выдержал страданий и обещал сказать все, что от него хотят. Однако прежде просил, чтобы ему поклялись жизнью царя, что прекратят пытку и удалят палачей, — он желает сказать нечто важное. Ему уступили, и он произнес: «Кратер, ты более других ненавидишь меня, скажи мне теперь, что ты желаешь услышать?» Кратер, поняв, что Филота смеется над ним, велел палачам вновь браться за дело, и Филота стал умолять дать ему время хотя бы немного перевести дух.