Сенат направил Марция Рекса в Фезулы (Фьезоле), чтобы там на месте воспрепятствовать действиям Манлия, который, понимая, что еще не время идти на Рим и желая хоть чем-то объяснить и оправдать свой мятеж, в свою очередь выслал нескольких своих людей навстречу Марцию, и те заявили ему, что берутся за оружие вовсе не из дурных побуждений. «Мы не надеемся более на могущество Республики и хотим всего лишь быть свободными, а значит, избавиться от бремени невыносимых и несправедливых долгов и жестокости ростовщиков, скупивших уже за бесценок наше имущество, а теперь стремящихся в довершение всему грабительски взять последнее, полученное нами от жизни — свободу![2] Обращаемся к тебе, сиятельный Марций, и заклинаем быть более чувствительным к нашему несчастью. Не допусти нашей гибели в равной степени, как и нашей мести, если гибель наша станет неизбежной».
Римский полководец, к которому были обращены эти пламенные слова, отвечал им, что не подобает просить о милости с оружием в руках, что скорее им следовало бы предстать перед сенаторами в положении молящих, объяснить причины столь горьких жалоб и спокойно ожидать решения священной ассамблеи — собрания римского сената, которая всегда благоволила и защищала несчастных и невинно оскорбленных. Увы, это разумное предложение было холодно встречено заговорщиками. Не таковы были их намерения.
Глава заговора, который, как мы уже знаем, оставил Рим, написал письма самым видным сенаторам. В этих посланиях он заявил, что лишь гонения врагов вынудили его покинуть место своего рождения и удалиться в Массилию, где он приложил все силы и средства к тому, чтобы смыть с себя даже тень подозрения в государственной измене. В то же самое время, пока Катилина всеми силами старался выгородить себя, в сенате при полном собрании отцов-сенаторов было прочитано письмо, адресованное им Квинту Катулу и открыто изобличавшее истинные замыслы злоумышленников. Стало известно, что письмо это было доставлено из лагеря Манлия, который самочинно и явно противозаконно принял фасции и другие знаки консульской власти и консульского достоинства. С этого момента сенату все было совершенно очевидно. С Катили-ной больше не церемонились — он был объявлен врагом отечества. Обоим консулам поручалось собрать войска, командовать которыми должен был Гай Антоний, в то время как Цицерон оставался бы в городе, чтобы защищать в его стенах дело Республики.
Заговорщики, оставшиеся в Риме, всеми силами пытались привлечь на свою сторону аллоброгов, одно из племен Южной Галлии (ныне савойцы и те, кто обитает в провинции Дофинэ). Народ этот, как и многие другие, испытавшие на себе тяжесть римского владычества, был не слишком счастлив под властью покорителей мира. Уже давно их жалобы, касавшиеся тиранического способа правления наместников Рима, поступали в сенат, но зачастую оставались без ответа. С разрешением вопроса аллоброгов никогда не спешили. Послы этого народа всегда производили на простых римлян самое скорбное впечатление. Умбран, один из заговорщиков, между прочим не раз занимавшийся делами Галлии и имевший в них опыт, а кроме того, хорошо знавший эту страну, ее нравы, а главное многих вождей племени аллоброгов, однажды повстречал на Римском форуме в очередной раз прибывших в Рим посланцев этого народа. Осведомившись об их нынешнем положении, он горячо посочувствовал их несчастной судьбе и спросил, какое лекарство знают они для врачевания подобного зла. «Смерть», — ответили аллоброги. «А ведь освободить вас от бед было бы просто, — возразил Умбран, — и я научу вас этому средству, если в вас и в самом деле достанет отваги». Галлы, изумленные словами римлянина, вдохнувшего в них надежду и даже решившегося стать защитником интересов их народа, заявили, что готовы на любую крайность, способную вывести их из нищеты и несчастья, до которых довела их Римская республика. Умбран тотчас повел их в дом Брута, в то время отсутствовавшего, и открыл им в подробностях цели и задачи заговора.