бы, подгибая лапы, спускалась к лесу дождем непролитым. Комочек снега
щеночком белым, обрывки бурчалок и свиристелок — я все запомню, все донесу. А помнишь, как мы кормили белок, и как котенка нашли в лесу?
А облако — словно хлеб с молоком,
себя для нас по дождинке крошит.
А грустно думать не о плохом.
А грустно думать-то о хорошем.
Мы теперь никогда не кончимся, не подсунут нам мир другой — я качаюсь на подоконнике и болтаю босой ногой. Солнце все облака повылакало, в небе звонкое ничего. Из-под снежной скорлупки вылупилось желторотое существо. Вот, мотает башкой, качается, бестолковое, ну совсем. Мы звеним с тобой, не кончаемся, не отменишь тебя ничем. Это — март, мартенок, мартеныш, лупоглазый и большеротый, к пальцам ластится — только тронешь, он прижмется и ждет чего-то. Видит маму в любом прохожем, разевает чумазый клюв. Март — внутри у меня, под кожей, я, как мама, его люблю.
Только я — не весна, послушай, я — другое, но ничего. Ничего, я побуду клушей, буду греть это существо, буду греть его, трогать струны, на прогулку его поведу, осторожно в макушку клюну, чтобы он не попал в беду. Я же, знаешь, фотобумага, проступает твой мир на мне: и трава на склонах оврага, и стекло, что блестит на дне.
Только — помнишь, я говорила: как ноябрь похож на весну. И весна сквозь него проступила, вот, поет, не дает уснуть. Март — остатки яичных пленок очищает с крыльев своих. Я — твой маленький ноябренок, ничего, что весна стоит, я — ноябрь, и век мой короток, я — летящий ночной вагон, я иду из чужого города в тот, который теперь другой, я — вокзальное расставание, я — ром-кола в чужой руке, я последнее солнцестояние, путь-дороженька налегке. Я — твой маленький ноябренок, я живу у тебя в кармане, твой стук сердца так странно тонок, я боюсь за тебя временами.
Это все не суть важно, милый, сквозь меня проступает март, я взрываюсь подводной миной, я люблю с нелюдскою силой, мы не кончимся, слышишь, милый, привыкай это понимать.
Я — мартеныш, и я промокла. Мир огромен и звонко нов. Солнце трется щекой о стекла расходящихся в ночь домов.
И тогда они обретают имя и плоть,
и приходят, обступая так, что и не вздохнуть.
Говорят: ты дала нам путь,
ты дала нам кость,
научи теперь, как нужную соломинку потянуть,
как этих, что в бока вгрызаются, побороть.
И один из них обретает мое лицо,
и глядит, и щурится, и все улыба-е-тся,
и звенит, звенит, колпак его в бубенцах,
и он мне говорит: послушай, в конце концов,
мы готовы к войне,
но не так, чтобы без конца.
И тогда другой обретает лицо того,